– Вы меня, наверное, не так поняли, – произнёс хозяин квартиры, спустившись, и, подозрительно ласково улыбаясь, протянул ей конверт. – Возьмите, пожалуйста.

Ей стало не по себе за всё то, о чём она только что подумала. Она испытала жгучую неловкость оттого, что ей протягивают деньги за уже оплаченный труд.

– Возьмите. Я настаиваю. Это на память.

Света молча приняла конверт, опустив в пакет с моющими средствами, и поспешила выйти из парадной.

В воздухе ещё витал едва уловимый аромат мужского одеколона с древесной ноткой, уравновешенный прохладой вековых серо-бело-чёрных сот на метлахской плитке, кованых чёрных завитков ограждения парадной лестницы и цветов в орнаменте на рёбрах продолговатой печи-камина. В хрущёвке Светы пахло котами, истлевшими тряпками и сухими узкими бетонными ступенями вдоль густо покрашенных зелёной краской стен.

Смутное ощущение постыдной неловкости оттого, что он ей дал денег за подёнщину, а она его даже не вспомнила, преследовало её от Тучкова переулка до угла дома на пересечении Кадетской улицы и Среднего проспекта. Хотелось отойти на безопасное расстояние, чтобы это нелепое ощущение, словно тебе смотрят из окна в спину, ушло.

Даня Маркин? Играл на выпускном? Пианино было чёрное, на колёсиках, стояло за кулисой на сцене в актовом зале. Наверное, отличник был. Отличники все были тихие, скучные, неприметные. И сейчас у него в гостиной стоит чёрная махина на трёх ножках с колёсиками: то ли рояль, то ли пианино, Света всегда путала. Наверно, он и в самом деле играет на инструменте.

«Ладно, окна большущие, всё правильно. Заслужила. Хоть куплю себе что-то из одежды», – рассуждала уже она ясно и твёрдо и тут с ужасом вспомнила, что бросила конверт в пакет с помывочными средствами и мокрой тряпкой, в которую был завёрнут лист украденной фиалки. Но в конверте оказались не деньги.

Женщина повертела в руках вынутую из конверта чёрно-белую фотографию, ничего не понимая. Холодок разочарования обжёг её изнутри, но, присмотревшись, она с удивлением узнала здание школы, в которой училась. И даже железная калитка вошла в кадр.

Света в недоумении перевернула фотографию.

На обратной стороне зелёной ручкой было написано: «Ты – мой Свет».

Ничего оригинального, скажете, просто – жизнь. И я соглашусь.

Весна 2021

Когда Невский проспект погружается в вечерние сумерки, и небо над ним затягивается тонкой кобальтово-синей плёнкой, совершенно однотонной, беззвёздной и безоблачной, от которой тянет нежной сентябрьской прохладой, это время, если угодно, превращает проспект в ярко освещённый парадный коридор, по которому движутся люди, машины, лошади, тянущие за собой туристические кареты или коляски. Остановится такая лошадка перед светофором и косит тёмно-сливовым глазом, пережидая красный свет, ощущая себя не то машиной, не то гужевым транспортом, не то и вовсе вороной с белыми подпалинами.

В сумерки здесь всё фантастически прекрасно! Фасады, подсвеченные светодиодами, обретают диковинные формы и тянутся по краям каменного коридора, словно банкетные столы, на поверхности которых выставлена хрустальная и стеклянная посуда, перевёрнутая от дождя вверх дном: тут и золотой фужер шпиля башни Адмиралтейства, и лафитная рюмка купола Дома Зингера, и ещё, пожалуйста, три белых блюдца циферблатов на башне городской Думы. Здесь фонари по краю поребрика – будто позолоченные мельхиоровые ложки и вилки, натёртые до блеска и сервированные в два ряда. Есть и десертная история: розетки фар встречных автомобилей, медовые, сахарные, пряные, слепящие глаза прохожим.

Невский – это приглашение к наслаждению, и люди прогуливаются здесь не спеша, с любопытством заглядывая в окна магазинов, кафе, ресторанов. В ресторане же всегда празднично и нарядно: зеркала, вазоны, сияют белизной накрахмаленные жаккардовые скатерти, струится золотистый свет от ламп и гуляет, бликуя, по фарфоровым тарелкам, хрусталю и столовым приборам. Звучит музыка, поют и пляшут цыгане, щёлкают пальцы, и душа наполняется ощущением сытости и удовольствия.

В одном из ресторанов, расположенном близ Аничкова моста, в этот вечер было не так много посетителей. Впрочем, скоро ожидали важных особ. Из парадного зала выпорхнула официантка, девушка двадцати шести лет, с высокой пышной чёлкой, напоминающей густо взбитый крем над бисквитным тестом, и прошла летящей походкой мимо музыкантов, отдыхающих во время перерыва в кожаных креслах бара.

– Эфемерное существо! – восторженно вздохнул ей вслед скрипач, мужчина лет шестидесяти пяти, с прямыми тонкими, доходящими до плеч седыми волосами, обрамляющими гладко-розовую проплешину на темечке. Официанток он боготворил, называл ангелами, порхающими под звуки его скрипки между столиками, как между цветами.

Напротив скрипача, закинув ногу на ногу, сидела вокалистка Лёля. Это была стройная смуглая женщина в длинном тёмном платье с красной шалью на бёдрах. Её гладкие чёрные волосы были высоко убраны и стянуты в хвост. Лицо у цыганки было немного вытянутое, нижняя челюсть и крупные узкие зубы оставляли вместе ощущение чего-то животного, таящего в себе дикие страсти кочевых предков. Она неспешно пила из бокала апельсиновый сок, устроив кисть левой руки на подлокотнике кресла так, что казалось, запястье и каждый палец, унизанные множеством тонких серебряных браслетов и вычурных колец, представляли какую-то свою историю.

– Ну что, Павлик, как твоя Вероничка? – спросила Лёля, когда официантка скрылась за дверью, ведущей на кухню.

Павел – гитарист, плотного телосложения мужчина с копной волос пшеничного цвета и веснушками на всё лицо, совсем не похожий на цыгана. У Павла были: коллекция пустых винных бутылок, мать – учительница русского и литературы в соседней комнате двухкомнатной квартиры на Васильевском острове – и глухой сибирский кот с родословной – подарок от друга-художника, отчалившего по случаю на постоянное место жительства в Лондон.

– Мы расстались…

– Вот как.

– Что общего может быть у меня с девушкой, которая не знает, что такое виолончель, – отмахнулся тот. – А ты когда замуж пойдёшь?

– Того единственного ещё не повстречала… – с наигранной скорбью в голосе ответила Лёля, игриво поведя плечом.

Тем временем Леночка уже принесла поднос с тарелками в моечную. Посудомойщица Татьяна, с которой Леночка иногда судачила о том о сём, – брюнетка с тонкими и миловидными чертами лица, на котором лежал отпечаток уставшей от быта женщины, отдалённо напоминающий глубокий взгляд врубелевских царевен с большими страдающими глазами в два чернеющих агата на бледном овале.

– В зал «королева воланчиков» пожаловала, – с порога выплеснула новость Леночка. – Кажется, у неё ещё больше губы опухли от филлеров и свежий мальчик. Ну как – мальчик… лет тридцать с хвостиком, но хорош. Очень хорош. Воркуют, как голубки. Сейчас выпьет и будет романсы заказывать, гладить своего воланчика по каурой чёлке и хихикать, как девочка. Когда меню принесла, он на меня ласково посмотрел, теперь вот стопудово замену сделают, Максима поставят.

Она оказалась права. На пороге моечной возникла сухощавая фигура администратора зала – дамы с насурьмлёнными бровями и короткой, почти под мальчика, стрижкой окрашенных под седину волос.

– Леночка, – наскоро проговорила она, – знаешь что, останься пока, не ходи в зал, покури, пока у артистов перерыв. Я на четвёртый столик Максима ставлю. Там ситуация сложная.

– Вот, денег у неё на всё хватит, – с полусмешком произнесла Леночка, когда они с Татьяной остались вдвоём. – Пошли покурим.

Они спустились по чёрной лестнице во внутренний дворик. Здесь у крыльца стоял круглый пластмассовый столик, на котором томилась наполненная окурками стеклянная пепельница.

– Как твой Вадик? Подарки делает?