Несмотря на обыденные унылые деньки, проведенные в Фили, в целом было не все так плохо – я стал старшим братом. До сих пор помню, с каким рвением и азартом расспрашивал предков: «А как будет выглядеть мой младший брат? Будем ли мы разговаривать? Будет ли он играть со мной в “Трансформеров”? Станем ли мы лучшими друзьями? Понравится ли ему шоколад? АААА!!!»
Я был гиперактивным, общительным ребенком и отчаянно хотел завести друга. Или двух. Или десять. Родители сказали, что, учась в подготовительном классе, я нашел телефонный школьный справочник и понял, как звонить одноклассникам по дисковому телефону. Звонил и спрашивал, можно ли прийти к ним и поиграть в «Элмо»[8]. Понятия не имею, что это за игра, но папа настаивает, что было именно так. Выдуманная эта история или же вымышленная только наполовину, я отчаянно искал себе компанию и друзей. Мне не терпелось, чтобы мама сегодня же вытолкала моего брата из утробы!
С огромной нежностью и любовью я вспоминаю, как стал братом. Мне должно было стукнуть четыре года, и кажется, это прекрасное время обзавестись младшим братиком или сестричкой. Четырехлетний ребенок не осознает, что всего через несколько лет после его рождения на свет появляется новый человек. В голову сразу приходит захватывающая мысль о том, что скоро у тебя появится друг для игр, которого и искать не надо. Дети четырех лет также лишены понимания, что этот, казалось бы, невинный безобидный малыш неизбежно узурпирует твое безмятежное существование с одним ребенком, возвестив о новой эре семейных перебранок и скандалов. Но пока она не наступила, я испытывал невероятную радость ожидания.
Утром, когда родился мой брат Самуэль Дэвид Троман, я ликовал от восторга. Я с предвкушением семенил в коридоре роддома, играя с бабушкой и дедушкой в очередную придуманную игру, «Динозавр Рекс»; кажется, правила были такие: я – динозавр. Затем я увидел, как мама неожиданно, сидя в инвалидном кресле, катится в мою сторону. Это был один из тех редких моментов, когда мама улыбалась, хотя сегодня я задаюсь вопросом: может быть, она была больше довольна тем, что весь ужас закончился, а не результатом своих мучений? В меру своих способностей я понимаю, что роды – это адская боль, которую мужчине ни за что не пережить. Я несколько раз видел, как это происходит. Что-то мне совсем не хочется такое испытывать. И я очень рад, что не могу родить. Я бесконечно благодарен супруге и всем женщинам, подарившим нам, счастливым отцам, замечательных детишек.
Но я имею в виду другое: учитывая, что мама рожала уже второй раз, вряд ли ее восторг был связан с тем, что она подарила жизнь новому ребенку. Она любила нас с братом, но не так, как обычно матери любят своих детей. Разумеется, она никогда не говорила нам «я люблю тебя», никогда не обнимала, не хвалила и не оказывала эмоциональную поддержку. Она хотела, чтобы мы добились успеха и не подохли – и, вероятно, с ее стороны это была своеобразная любовь… Поэтому мама не то чтобы была не рада второму ребенку, но, зная ее, могу сказать, она была счастлива уже оттого, что наконец-то вытолкнула его из утробы, и мне кажется… я вряд ли имею право ее осуждать.
Но что бы она ни чувствовала, меня переполняли любовь и эмоции. Металлическая колыбель, двигающаяся за мамой, затормозила прямо передо мной. Я помню все очень хорошо: подбежал к колыбели и посмотрел на плетеную кроватку новорожденного малыша. Лучше всего я помню Сэма, крошечного, скукожившегося, в белых больничных ползунках. Я улыбнулся во весь рот. Даже сейчас, вспомнив тот момент, улыбаюсь. Мало что в жизни оставило на мне такое впечатление, не говоря уже об унылом и скучном периоде на «родине Америки»[9].
Лишь в начале 2000-х в Филадельфии случилось еще одно «впечатлившее» меня событие – когда я, можно сказать, «впечатал» старый грузовой трейлер Fall Out Boy в многочисленные припаркованные машины, еле втиснув наш фургон в узкий переулок. Мы ехали в ныне не существующий театр Trocadero и здорово опаздывали на отстройку звука. Мы были еще не на том этапе карьеры, когда опоздания нас красили, и учитывая, что паника – моя обычная реакция в таких ситуациях, я мчал как угорелый. Отчетливо помню узкую, выложенную кирпичом улицу, по которой нужно было проехать, предпоследний поворот перед тем, как мы добрались до концертной площадки. И эта крошечная дорога с обеих сторон была зажата промышленными зданиями – здесь бы на причудливой гужевой повозке проехать или пижонском велотакси.
Из-за скорости, отвратительного вождения и ухабистого рельефа прицеп фургона – в котором ехали самые «прыгающие» личные вещи, наши инструменты и атрибутика – начал неистово рикошетить от машины к машине, разбивая и тараня заработанные тяжелым трудом тачки. Все равно что я бы играл роль светловолосого хулигана-задиры из комедии 80-х, пытающегося поколотить задротов на аттракционе «машинки». Смертельный финальный удар случился, когда мы подъехали ко входу – я последний раз врезался в «Олдсмобиль», за рулем которого сидел металхэд средних лет, который вместо того, чтобы выйти и как следует наорать, принялся развлекать меня историями о том, как видел Metallica с Клиффом Бёртоном. Более того, пострадавшая машина принадлежала не ему, а его пожилой матери. И да, у нас тоже страховки не было. Вот придурки!
Но в 80-х у моих предков была страховка. До сих пор есть… ну, у папы. А раньше они использовали свою модную страховку, чтобы перевезти нас, опять, в еще один «колеблющийся» штат – Огайо! Если быть точным, в деревушку Саут-Рассел[10]. Ой, не знаешь, где это? Потому что никто не знает. Чтобы ее найти, я использую фирменный способ, который всегда срабатывает: включи компьютер и поищи! Гуглить ведь ты умеешь! Только не надо мне заливать, слышь?! Да ладно, шучу; не гугли. Кого это вообще волнует?
Для отца переезд стал, так сказать, его звездным часом. Папе предложили работу в кардиологии в престижной клинике Кливленда, а на заработанные деньги он купил наш первый дом. И хотя он мог бы позволить себе приобрести что-нибудь поближе к Кливленду, в часе езды от города мы смогли купить большой просторный дом, хоть и типовой постройки. Мы прошли путь от съемной квартиры 65 квадратных метров в Филадельфии до огромного классического трехсотметрового американского особняка, обитого безвкусным сайдингом, с участком в тридцать соток в придачу. Усердная работа и упорство отца окупились.
Люди так устроены, что всегда ждут подвоха. Когда у нас все замечательно, мы нутром чуем, что долго так продолжаться не может и скоро что-то обязательно пойдет не так. В случае нашей семьи все пошло наперекосяк после переезда в Саут-Рассел. Потому что, видишь ли, на тот момент в этой деревушке жило мало евреев. И все, от соседей до моих одноклассников, испытывали целый спектр эмоций по поводу четырех «разнокалиберных» евреев, нарушивших покой их «безъеврейской» провинции.
И хотя до сегодняшнего дня я осознанно это не воспринимал, именно в Саут-Расселе, штат Огайо, началось становление моей личности – неприятный, но захватывающий путь к самопознанию. Я не про мастурбацию; она была значительно позже. Подытоживая, можно сказать так: мне 11. Порнушка. Подвал. Грязные салфетки.
И это несексуальное путешествие было одним из многих странствий, которые приведут меня не только туда, где я нахожусь, но и сделают тем, кем я сегодня являюсь. Мне еще предстоит познать, каково быть евреем, в этническом смысле, будучи единственным евреем в городе, о чем мне постоянно напоминали местные – из простого любопытства и глубокого отвращения.
Но, как ни странно, именно там я открыл для себя панк-рок. Ведь Саут-Рассел – далеко не панковское место; спокойное и отрезанное от остального мира. Местные используют фразочку y’all[11], при этом находясь весьма далеко от Линии Мейсона[12] (или ее официально переименовали в Линию между Флоридой и Джорджией? В картографии я не секу. Да еще и придурок необразованный, но, мне кажется, идея классная!). Как бы там ни было, Саут-Рассел был очень одиноким местом. И, живя там, я стал одиночкой и безнадежно искал, к чему бы примкнуть, чтобы не чувствовать себя таким одиноким. Хотелось стать частью чего-то большего, чем я сам, и не предопределенного, коим был иудаизм. И открыв для себя панк не только как жанр музыки, но и полноценную культуру, я почувствовал себя личностью, а не просто евреем. Но, как ни странно, учитывая, что нашу семью осуждали в Европе из-за того, что мы евреи, культура панка казалась мне знакомой, и меня естественным образом к ней тянуло. И евреи, и панки сталкивались с изгнанием. И мы гордимся сильным духом коллективизма. Но есть доля иронии в том, что музыка и культура, фактически слепившие меня и заставившие полюбить себя таким, какой я есть, появились в моей жизни именно там, где меня люто ненавидели, – в открытой местности к северо-востоку от Огайо. Хуже места не придумать!
