— Пиппа, — спокойно говорит он, приходя в себя. К тому времени, когда подходит к нам троим, он, как всегда, невозмутим. — Ты пришла. Могу я взять твое пальто?

ГЛАВА 17

ДЭШ

— Нервничаешь? Тебе не стоит нервничать. Это будет здорово. Я слышала тебя сегодня утром, и твое произведение просто потрясающее. Мы проходили мимо туалета у входа, если тебе захочется блевать.

Я беру Кэрри за руку и нахожу ее ладонь влажной; если кто и нервничает, так это она, а не я. Сегодня на ней бирюзовые вельветовые брюки и темно-синяя рубашка, украшенная милым рисунком в виде маленьких звездочек — мрачноватый наряд по сравнению с тем, что она надела бы в любое другое воскресенье. А на мне белый смокинг с черной бабочкой, черт возьми. Прийти в обычной одежде на открытие ресторана очень страшного преступника — это одно. А явиться на строгое, очень уважаемое прослушивание в чем-то меньшем, чем смокинг, было бы профессиональным самоубийством.

— Может быть, та третья чашка кофе была ошибкой, — говорю я, осторожно сжимая руку Кэрри.

Она озабоченно кивает, покусывая нижнюю губу.

— Возможно, ты прав. Боже. Мне жаль, что мы вчера задержались допоздна. Ты не сказал ни слова, но я знаю, что ты хотел лечь спать пораньше.

— Все в порядке. Ш-ш-ш. — Я прекращаю идти, крепко держа ее за руку, так что ей приходится остановиться вместе со мной. — Кэрри, просто дыши. Я выспался. Я не пил. У меня нет похмелья. Я прогнал этот кусок. Все отлично. Я пойду туда, сыграю, а когда все закончится, мы пойдем в гребаный паб, и я выпью пиво или пять. Все будет хорошо. Никакой драмы.

Выглядит ли она успокоенной моими заверениями? Отчасти? Она, по крайней мере, на тридцать процентов успокоилась, когда встает на цыпочки и быстро целует меня.

— Прости. Я схожу с ума. Просто это очень важно. Мне бы не хотелось думать, что я причастна к тому, что ты испортил свои шансы. Если ты не получишь место, то…

— Я продолжаю это повторять. Все будет хорошо, если я не поступлю. Эта консерватория — просто бонус. Вишенка на торте.

— Ты очень спокоен.

— Что я могу сказать? Я очень спокойный человек.

Кэрри фыркает под нос, давая понять, что она думает об этом заявлении. Я заправляю ей волосы за уши — они сегодня очень кудрявые, завитки торчат во все стороны. Я очень переживал из-за этого прослушивания, но сейчас, стоя перед Кариной, все встает на свои места. Мы молоды. Здоровы. Нам не нужно беспокоиться о деньгах. Моя девушка — самый милый, самый сексуальный, самый потрясающий и удивительный астроном на всей планете. В общем, я самый счастливый парень на свете. И то, что меня не выберут в эту консерваторию, ничего не изменит.

Я осыпаю веснушчатую переносицу Кэрри тремя легкими поцелуями, а затем склоняю голову в сторону третьей аудитории, где сегодня проходят прослушивания.

— Ну что, пойдем?

Тихоокеанский северо-западный институт современной музыки, обычно называемый местными музыкантами «Институтом», представляет собой величественное современное здание с видом на Вашингтонский парк. Его изогнутая внешняя часть, построенная по образцу Сиднейского оперного театра, спроектирована с учетом идеальной акустики. Внутреннее пространство включает в себя два чудовищно больших концертных зала, в одном из которых мне чертовски посчастливилось бы однажды сыграть. За пределами залов находится учебный корпус. За закрытыми дверьми, насколько может видеть глаз, расположены музыкальные комнаты и аудитории.

Сопровождающий с очень прямой спиной проверяет мое распечатанное приглашение на прослушивание, когда мы добираемся до третьей аудитории, отмечая мою пунктуальность, и проводит нас внутрь. Согласно моему приглашению, одному гостю разрешено сопровождать меня и посмотреть мое выступление, поэтому он велит мне подождать его, пока он усаживает Кэрри в необычайно тихом, тускло освещенном зале. Когда возвращается, то ведет меня по длинному, устланному коврами коридору, а затем через боковую дверь, ведущую за кулисы. Кажется, что это перебор — выводить меня из кулис, но, опять же, это очень уважаемая школа, и не стоит удивляться тому, что здесь придерживаются традиций.

— Удачи, — сухо говорит мне сопровождающий.

— Спасибо.

Я делаю глубокий вдох и выхожу из-за занавеса, приближаясь к потрясающему роялю, который ждет меня посреди сцены.

Этот процесс для меня не нов. Я привык к тому, что меня сразу подводят к инструменту и говорят готовиться в тишине. Прожектор заливает рояль теплым белым светом. Он настолько яркий, что я ни черта не вижу, когда смотрю в сторону зрительного зала, усаживаясь на скамейку.

— Дэшил Ловетт? — спрашивает официальный женский голос по громкой связи.

— Да. — Я говорю и киваю на случай, если мой голос будет поглощен огромным пространством.

— Приветствуем вас в Тихоокеанском северо-западном институте. Для нас большая честь, что вы решили присоединиться к нам на этом прослушивании в летнюю композиторскую консерваторию Сиэтла. Можем ли мы уточнить название вашего произведения?

— «Стеллалуна», — отвечаю я.

— Спасибо, Дэшил. Вы можете начинать. Желаю вам удачи.

Я работал над этим произведением больше года. Когда разминаю пальцы и закрываю глаза, музыкальный путь встречает меня, как старый друг, протягивающий руку. Нервы покидают меня. Я погружаюсь в тихое, темное, безопасное место, где меня окутывает глубокая уверенность. И я играю. Пьеса течет, танцует, колеблется, поднимается и опускается, когда мои пальцы перебирают клавиши рояля. Звук заполняет третью аудиторию, нарастая, отражается от стен сладким эхом так, что кажется, будто музыка сотрясает саму основу здания.

Я теряю себя.

Где-то там, в темноте, один из самых выдающихся молодых композиторов моего поколения слушает с закрытыми глазами, делает мысленные заметки, оценивает мое мастерство как автора и решает, тот ли я музыкант, который достоин единственного свободного места на этом курсе. Давление момента тяготит меня, но не заставляет сломаться. Оно приглашает меня парить, играть от души, наполнять каждую ноту страстью и чувством, на которые я только способен. И это самое простое, потому что эта пьеса о Кэрри. В один момент она милая и нежная, в следующий — пылкая и смелая, как и моя девушка. Любовь вливается в каждую ноту, которую я играю; даже я могу понять, что зал словно звенит от нее — столько любви, что она могла бы заставить сердце мужчины разбиться.

Когда музыка заканчивается, часть меня словно умирает. За исполнение чего-то столь проникновенного всегда приходится платить, это требует чего-то от тебя, и я с радостью отдаю частичку себя в обмен на возвышенную бурю, которую создаю с помощью клавиш. Я не сделал ни одной ошибки.

Тяжело дыша, я открываю глаза, и холодный пот выступает на моей спине. Нервы снова дают о себе знать. Волна тревоги выбивает из меня всю душу.

Было ли этого достаточно? Боже, достаточно ли? Достаточно ли меня? Черт, кажется, меня сейчас вырвет.

Ножки скамьи скрипят, когда я отодвигаю ее, чтобы встать. Мои ноги не чувствуются достаточно сильными, чтобы поддержать меня. Если я рухну на этой сцене, то никогда не смогу оправиться от позора. Я улечу обратно в Англию и больше никогда не покажусь в этой стране.

Повернувшись лицом к невидимой аудитории, я делаю глубокий вдох… и кланяюсь.

Аплодисменты заполняют зал, и волна шока прокатывается по всему моему телу.

Это не звук хлопков одного человека, вежливо выражающего свое уважение к моему выступлению.

Не звук хлопков моей девушки, восторженно выражающей свою поддержку.

Нет, это какофония звуков, оглушительная и дикая. Хлопает очень много людей. Даже сотни. Я не понимаю.

Когда в зале включается свет, я чуть не падаю, дыхание вырывается из легких. Это не имеет смысла. Зрительный зал полон.

Мужчины и женщины, все незнакомые, встают на ноги и хлопают мне — оглушительные овации стоя, пока я в изумлении разглядываю их всех.

Где Кэрри? Где, черт возьми, Карина Мендоса? Я не могу… не могу, черт возьми, увидеть ее.