Не то чтобы Шекспир не интересовался авантюрами и торговлей — пьесы («Венецианский купец», «Отелло», «Перикл» и «Буря») подтверждают его восхищение заморской торговлей, открытиями и завоеванием новых территорий. Однако в отличие от других драматургов, которые в своих пьесах прославляли достижения лондонских купцов, с самого начала своего творческого пути, а возможно, и с самого детства, Шекспир выбирал для себя совершенно другие сюжеты: его зачаровывали короли и королевы, войны и империи, героизм и благородство, а также неизведанные страны. Хотя в его пьесах действуют и купцы, и простые люди, ни они, ни Лондон сам по себе, для него не самоцель.

Шекспир прекрасно знал, что слово «искатель приключений» (adventurer) имеет двойное значение. Так, Гамлет, узнав, что к ним едут актеры, говорит: «…отважный рыцарь (the adventurous knight) пусть орудует шпагой и щитом» (II, 2; перевод М. Лозинского); Ромео, как и полагается сыну купца, убеждает Джульетту: «Не кормчий я, но будь ты так далеко, / Как самый дальний берег океана, — / Я б за такой (I should adventure) отважился добычей» (II, 2; перевод Т. Щепкиной-Куперник). Безусловно, уже работая над «Троилом и Крессидой» (вскоре он приступит к «Гамлету»), Шекспир понимал, что время рыцарских подвигов ушло в прошлое. В этой пьесе он играет на контрасте: сначала воссоздавая в Прологе эпическое повествование:

Пред вами Троя. Вот могучий флот

Властителей. Их непреклонный дух

Воспламенен обидою и гневом;

В Афинах приготовили они

Тьму кораблей, отлично оснащенных

Орудиями яростной войны…

( перевод Т. Гнедич )

а затем показывая эгоизм, тщеславие и жестокость греческих героев. В «Троиле и Крессиде» Шекспир обнажает неприглядные стороны героического эпоса Гомера, подчеркивая отталкивающие, хищнические моменты троянской кампании. Только драматург, все еще отчасти верящий в героические идеалы, мог развенчать их — пьеса пропитана горечью этого ниспровержения. Если бы сохранилась поздняя пьеса «Карденио», созданная Шекспиром в соавторстве с другими драматургами (она написана около 1612 года и исполнялась при дворе примерно тогда же), мы бы еще сильнее почувствовали разочарование Шекспира: ее сюжет восходит к истории Карденио и Люсинды из «Дон Кихота» Сервантеса, блистательного романа, сатиры на странствующее рыцарство, не так давно переведенного на английский язык. Шекспир сочинит пьесы об Отелло, Антонии и Кориолане: все эти трагические герои раздавлены миром — его рамки столь узки, что он не способен оценить их героическое величие. Об этом прекрасно говорит Кориолан; «повернувшись к Риму спиной», он заканчивает монолог такими словами: «Нет, не сошелся клином свет на Риме» (III, 3; перевод О. Сороки)^[17]. В конце пьесы, наказав Кориолана, Шекспир показывает, насколько тот был не прав.

В «Гамлете», написанном на распутье, — на заре глобализации и на закате рыцарской культуры — чувствуется влияние этих двух тенденций, в отличие от саркастической пьесы «Троил и Крессида». В «Гамлете» также отразились и размышления драматурга об уместности подвига. Они придают пьесе особую ностальгическую ноту — в «Гамлете», в не меньшей степени, чем в новой культуре, стоящей на пороге новых морских открытий, мы видим мир прошлого, который уже мертв, но все еще не погребен. Дух отца Гамлета, возвращающийся из чистилища в начале пьесы, взывает не только к утраченному католическому прошлому, но и к ушедшей эпохе рыцарства. Разница между прошлым и настоящим подчеркивается и одеянием призрака. Он одет так же, как и много лет назад, когда в юности разгромил норвежца на поле боя: «Такой же самый был на нем доспех, / Когда с кичливым бился он Норвежцем» (I, 1; здесь и далее перевод М. Лозинского). Мы видим отца Гамлета не таким, как в час его смерти, но тридцать лет назад, в момент его боевой славы. К 1599-му так уже давно не одевались: рыцари облачались в ржавые от времени доспехи разве что в день Восшествия монарха на престол.

Шекспир очень подробно описывает мир, где жили по законам дворянской чести; он воссоздает героическое сражение, в котором принимал участие отец Гамлета — тогда солдаты, прекрасно владевшие оружием, бились не на жизнь, а на смерть:

_{ГОРАЦИО}

            Покойный наш король,

Чей образ нам сейчас являлся, был,

Вы знаете, норвежским Фортинбрасом,

Подвигнутым ревнивою гордыней,

На поле вызван; и наш храбрый Гамлет —

Таким он слыл во всем известном мире —

Убил его; а тот по договору,

Скрепленному по чести и законам,

Лишался вместе с жизнью всех земель,

Ему подвластных, в пользу короля;

Взамен чего покойный наш король

Ручался равной долей, каковая

Переходила в руки Фортинбраса,

Будь победитель он; как и его

По силе заключенного условья

Досталась Гамлету. ( I, 1 )

Пьеса заканчивается другим, не менее известным сражением. Но схватка, где погибнут Клавдий, Гертруда, Лаэрт и сам Гамлет, очень сильно отличается от той, какую в начале пьесы описывает Горацио. Это дуэль, или, если сказать точнее, — состязание в фехтовании на затупленных мечах. Шекспировские современники гораздо лучше нас понимали разницу между старым и новым видом оружия, осознавая то, что стоит за каждым из них. Только во второй половине XVI столетия тяжелые мечи начали заменять рапирами, все больше отдавая им предпочтение; рапира и кинжал, любимое оружие Лаэрта, вошли в широкий обиход лишь в 1580-х.

В фехтовальном трактате «Парадоксы защиты» (опубликован в 1599-м с посвящением графу Эссексу), который Шекспир прочитал, работая над «Гамлетом», Джон Сильвер оплакивает старые времена. Автор ностальгически вспоминает мир прошлого; битва отца Гамлета со старшим Фортинбрасом лучшее тому воплощение: «Наши предки были мудры, хотя в наш век их и считают глупцами; они доблестно сражались, хотя мы и называем их трусами; будучи прозорливы, они пользовались для самообороны короткими клинками, защищая и подчиняя себе врага оружием и отвагой». «Мы, их сыны, — приспособленцы, забывшие о добродетели предков и оружии прошлого; охваченные странной лихорадкой, мы стремимся использовать в бою фехтовальные приемы итальянцев, французов и испанцев», — резюмирует Сильвер. Вспомним, что Клавдий задумывается о поединке Лаэрта и Гамлета как раз после того, как француз хвалит фехтовальные навыки Лаэрта.

Не так давно Шекспир высмеял фехтовальную культуру в комедии «Как вам это понравится». Его Оселок убежден в том, что можно ссориться и не обмениваясь ударами: «Я имел четыре ссоры, и одна из них чуть-чуть не окончилась дуэлью» (V, 4; перевод Т. Щепкиной-Куперник). В «Гамлете» в вычурном языке Озрика мы видим совершенно иное проявление «учтивого возражения» (выражение Оселка из его рассуждений о семи степенях хороших манер), когда Озрик упоминает о предстоящем поединке между Лаэртом и Гамлетом. Гамлету сообщают, что его соперник, Лаэрт, «совершеннейший дворянин, преисполненный самых отменных отличий, весьма мягкий обхождением и видной внешности; поистине, если говорить о нем проникновенно, то это карта или календарь благородства» (V, 2). При датском дворе рыцарский кодекс нивелируется до общих слов и тщательно продуманного пари. В частности, Гамлет узнает, что король держит пари с Лаэртом и выставил «шесть берберийских коней против шести французских шпаг, их принадлежностей и трех приятно измышленных сбруй; таков французский заклад против датского» (V, 2). Сражаться так, как было принято при отце Гамлета, когда славу завоевывали боевыми подвигами, уже не представлялось возможным.