– Вы не далеки от истины, – резюмировал профессор. – Все знания – это слишком неопределенно. Человеческая память избирательна, она работает по принципу создания определенных ассоциаций, а потому в головной мозг знания должны поступать тематические. Причем, как художественный, так и научный и философский тексты.

– Речь идет о той самой трехпоточной системе восприятия? – напомнил я.

– Да. Объем и сочетания этих знаний будут способствовать формированию научно-мировоззренческих взглядов и отношений. Знания художественной литературы вызовет цепную реакцию, человека захлестнет знание концептуального характера, а когда их объемы превысят определенную грань, появится знание всеобъемлющего характера. Вот тебе и цепная реакция, – констатировал профессор.

– Дайте подумать. В чем преимущества? Так, так. Значит, традиционная технология обучения имеют достаточно примитивный КПД? – спросил я.

– Да-да. Есть знания, есть мозги, однако, нет эффективных средств, позволяющих в короткий срок вложить большой объем тематических знаний, как продукт совмещения в мозгу, так сказать переработки с получением качественной мыслительной продукции, определяющий поступков и поведения индивида.

Беседа затянулась на целых два часа. Как мне показалось, за разговором, мы опорожнили целый самовар чая. Я задал ему еще один вопрос, оставленный напоследок.

– Помните ту самую критическую статью профессора Исманова?

– О, да! Догадываюсь, что не впечатление от почти безразличного восприятия сообщения о моей научной гипотезе, а именно суть той самой статьи заинтриговало вас и вызвал у вас жгучий журналистский интерес. Я прав?

– Отчасти, да, – сказал я.

– Так вот, я не стал бодаться с ученым, который явно не вникал в суть моей теории. От того и выпады его против меня и моей научной идеи и научной гипотезы, безосновательны, отрывочны, поверхностны. По крайней мере, я не должен был ни изъяснятся с ним, ни впасть в дискуссию. С кем я должен спорить и кому доказывать? Время расставить все на свои места. Бороться и доказывать нужно до признания, а после того, как научную идею и научную гипотезу признали, внесли в общемировой каталог, зачем было нужно тратить время и нервы. Впереди должны быть новые цели.

Поговорив вдоволь, мы вышли на улицу. Напротив крепости через дорогу высилась довольно крутая и высокая гора, покрытая кустарниками. Наискосок зигзагообразно поднималась вверх тропинка.

– Вон та тропинка называется профессорской, – сказал Каракулов, указывая на тропинку.

– Почему? – удивился я.

– Для меня почти ритуал, каждый день ближе к вечеру, пройтись по этой тропинке на вершину горы, а оттуда повернув влево пройтись до вон той сопки и спуститься вниз к дороге, а оттуда сюда.

– Получается, она называется «профессорской», так как именно вы протоптали ее?

– Ну, да. О, кстати, – взглянув на часы Каракулов сказал, – пришло время вечернего моциона. – У вас нет желания пройтись?

Машинально и я взглянул на часы. Они показывали восемнадцать часов. Почему бы не прогуляться, – решил я.

В три-четыре остановки за разговором, мы преодолели путь к вершине горы. Оттуда открывался изумительный вид на дачный поселок, на речку, дороги, на сопки, что высились вдали вокруг дачного поселка, аж дух захватывал. С вершины горы дача Каракулова показалась еще более красочной.

– А знаете, – обратился Каракулов ко мне. – Поднявшись сюда, я очень часто лежу, запрокинув голову, и подолгу смотрю в родниковое небо, где можно увидеть своё детство, молодость. Такое же далёкое и чистое. Если прислушаться – услышишь, как шепчут травы, ветерок. Что они шепчут, не понять, но, наверняка, тоже что-то очень хорошее и родное. Эх, знать бы, что.

И мне показалось, здорово, вот так запросто лежать, глядеть в это самое небо, слушать секреты гор, лесов и полей вокруг, дышать и пить чистый воздух большими глотками.

Меня поразила эта высота, близость к небу и все особенное, расположение этой горы, как бы не на земле, но над ней. Тому, кто попадает на вершину этой горы впервые, непременно покажется, что есть только верх, а низа нет, что высота существует сама по себе, а не как сопутствующая дачному поселку низина. На новичка обязательно произведут впечатления, соизмеримое разве что с тем, которое оставить профессорская крепость внизу и жизнь его хозяина, если только пришельцу посчастливится проникнуть за его ворота, в мир научного творчества.

С высоты этого холма меня поразила симметрия дачного строения. Она напомнила мне дизайн храма царя Саламона. Вот стены, квадратные башни по углам, а в центре квадратной формы дом-алтарь.

– Ну, каково ваше впечатление? – прервал мои размышления Каракулов.

– Божественный вид, – искренне восхитился я.

Внезапно меня поразила догадка. Дизайн профессорского дачного комплекса чем-то напоминал чип квантового процессора. Да, точно! Можно было увидеть аналогию с обликом храма царя Саламона – в центре алтарь, опоясанный стеной и угловыми башнями. По аналогии с ним можно провести параллель между молитвенным общением священников в алтаре с квантовым общением с новыми цифровыми сущностями.

Да, трудно быть первопроходцем, – подумал я, – прокладывать дорогу в неизвестной территории науки, среди зависти, непонимания, равнодушия ученых. Все, что касается научной идеи и научной гипотезы – это результат серьезной, кропотливой, до седьмого пота труда ученого, который однажды на короткий миг все же посчастливилось увидеть то, что не видели другие, сделать то, чего не смогли другие. Задачей же журналистов от науки, историков науки осветить роль такого ученого в совершении открытий, увидеть и огласить талант, знания, упорство, умение мыслить широко, глобально, дотянуться своими мозгами до самых тонких уголков природы и человеческой души, трудолюбие, смелость в поиске и утверждении нового. Вот с такой мыслью, я возвращался в город. – Да, Каракулов – это застоявшейся конь, – подумалось мне. – Ему легко далась наука, но нелегко складывалось его положение в науке. Потому, что при неординарных своих способностях, высокой работоспособности, а также научной продуктивности, он получил признание лишь к исходу шестого десятка лет. Но, прежде чем выйти на свой нынешний, если можно так сказать, философский путь, он, сперва, выходил на другие области, в которых имел не меньший успех – это хирургия, клиническая физиология. И как его на все хватало?

Трудно сказать, держал ли ученых в состоянии напряжения доклад Каракулова на Общем собрании Академии наук, либо о нем благополучно забыли? Однако мне показалось, что Каракулов, наоборот, сам больше размышлял о технологиях формирования и развития научно-мировоззренческой культуры, причем, не до доклада, а после, то есть не по своей инициативе, а, как мне показалась, а готовясь защищаться от нападок. К счастью, нападок не было, но не было и хоть какого-то одобрения идеи и гипотезы профессора. Похоже, о них благополучно забыли или же, кто знает, просто осудили на забвение. Время шло. А автор научной идеи и гипотезы сидел в своей лаборатории, не принимая ни корреспондентов, ни других визитеров, и продолжал работать над той же темой в кругу своих учеников и последователей. Непрерывно издавались книги автора, причем, в пяти-шести сериях к ряду, в которых излагались основные принципы новой теории автора. Вот передо мной лежит серия изданий профессора под общим названием «От Мифа к Логосу», состоящая из пятнадцати томов. Стоит только вчитаться в название книг, каждая серия состоит из трех томов и, как правило, посвящена одной проблеме. Первый том каждой книги этой серии имеет художественную направленность, а обложка, несомненно, зеленого цвета. Второй том каждой книги имеют концептуальную направленность, а обложка, несомненно, синего цвета. Наконец, третий том каждой книги имеет философскую направленность, а обложка, несомненно, красного цвета.

Еще при первой встрече с Каракуловым мне посчастливилось узнать о многом. Тогда, как помниться, расставаясь, мы договорились с ним продолжить свою беседу уже в стенах лаборатории профессора. Мне было интересно увидеть своего героя на своем рабочем месте. Такой случай мне представился спустя много месяцев. Несмотря на мои уговоры и просьбы профессор все время откладывал презентацию своей лаборатории для журналиста. А ведь, как стало известным из его научного круга, дело клонилось к созданию некоего уникального прибора. Непременно хотелось бы, наконец, хоть мелком взглянуть на него – «нейрокомпьютерного конвергента». Каково было мое удивление, когда в один из дней профессор сам позвонил мне.