Так что через лень и не хочу я поднялся и бросился в прохладную воду.

Прислушиваясь параллельно к собственным ощущениям. Ну что, Кирилл Крамской, ты вообще как, любишь плавать?

Не похоже, кстати, что любит… Ощущение было такое, что кроме сопротивления воды мне приходится преодолевать сопротивление тела, которое не то, чтобы паниковало, но как-то напрягалось. Я сам плавать любил с детства. Научился, кажется, еще раньше, чем ходить. Не профессионально и спортивно, а просто так, для удовольствия. Чтобы держаться на воде, мне вообще не требовалось усилий. А тут вдруг такое… Мое нынешнее тело при входе в воду напрягалось. Похоже, что Кирилл Крамской плавать все-таки умел, но делал это через силу. Будто борясь с враждебной стихией. Шел в воду, как на битву. Я заставил себя проплыть наш пляжик из конца в конец. Сначала брассом, потом кроллем. Борясь с постоянным желанием перейти на стиль «по-собачьи». Это очень странное было ощущение, вот что.

Но зато оно навело меня на мысль, как можно наладить контакт с Кириллом и узнать о нем побольше…

– Кстати, а куда делся Игорь, кто-нибудь знает? – спросил я, поставив ноги на дно. Если встану, мне будет чуть выше пояса. – Он тоже уехал, или все еще живет там на чердаке?

– Не знаю, – буркнул Мамонов и нахмурился. – Если вернется, ему придется рассказать матери, что наврал про экспедицию.

– Ну может у него совесть проснулась, мало ли, – я пожал плечами и встал. По пояс. Эх…

– А я слышал, что в этой реке когда-то жил конский волос, – сказал Марчуков, сидящий от воды дальше всех. – И если долго быть в воде, то он заползет тебе под ногти на ногах и будет медленно выжирать все внутренности!

– Олежа, оставь эти байки для новеньких, а? – хмыкнул я. – Ерунда это все!

– Ничего не ерунда! – Марчуков вскочил. – Мне дед рассказывал, он в этом лагере был еще до войны! У них в отряде был мальчик, который очень любил купаться, прямо из воды не вылезал. А ему все говорили, что нельзя, когда дождь, потому что черви выползают из нор и плывут в поисках добычи. И вот он как-то сбежал купаться во время тихого часа, а потом вылезает, а у него волос из-под ногтя торчит. Он потянул, волос оборвался. Ну, он подумал, что все, амба, червяк сдох и можно не бояться. А потом у него зверский аппетит проснулся. Он ел и ел. Доедал за всеми, кто оставлял что-то на тарелке, хлеб забирал с собой весь в палату. И все равно худел. А потом вообще умер. Его привезли в морг, разрезали живот, а у него там нет ни кишок, ни печени, только один большой клубок шевелящихся волос! И тут больницу сразу – бац! – и на карантин! Чтобы эпидемия не случилась. Конский волос там внутри больницы всех сожрал, но наружу выползти не смог. А больница так и стоит заброшенная.

– Марчуков, ты откуда берешь свои жизнерадостные истории? – заржал я, чувствуя, как что-то щекочет мне большой палец правой ноги. Блин, ну я же знаю, что это все чушь, почему на всякий случай хочется проверить, не пытается ли мифический паразит заползти мне под ноготь?

– Так что я могу поделать, если это правда?! – Марчуков гордо выпрямил спину.

– Конский волос для человека не опасен, – хмыкнул я. – Это паразит для личинок насекомых.

– А почему тогда больницу на карантин закрыли? – запальчиво спросил Марчуков.

– Ну мало ли… – я пожал плечами. – Может, с какой-нибудь оспой боролись или еще чем-нибудь…

– Фу, какие-то темы вы обсуждаете, – Мамонова передернуло. – Оспой у нас уже давно не болеют. У меня, если что, прививка есть. Он продемонстрировал плечо, на котором красовалось два овальных пятна. Этой прививки у меня-настоящего уже не было, я родился в восемьдесят первом, а их перестали ставить в восьмидесятом. Я даже чуть не ляпнул, что у меня прививки нет. Покосился на свое правое плечо, которое тоже украшали две «оспины». Логично, так-то. Где-то в начале шестидесятых же случился новый бум повальной вакцинации, когда художник советского агитплаката привез из Индии давно забытое в Союзе заболевание. И умер от него.

– Да никакой холеры или оспы там не было! – Марчуков сделал обиженное лицо. – Говорю же, там конский волос был. А больница до сих пор заброшена. Только там территория запретная и охранники с пулеметами ходят, чтобы никто не пролез.

– Это какая еще заброшенная больница? – спросил Мамонов. – На Южной Веселке?

– Да не, – Марчуков мотнул головой. – На Валжановке. Там еще воинская часть рядом.

– Там же психушка была! – воскликнул Мамонов.

– Ну а психушка – это что ли не больница? – насупился Марчуков.

– А как этот пионер в психушку-то попал? – спросил я. – Тогда ему черви должны мозги есть, а не кишки.

– Хм… Марчуков задумчиво прищурился. Кажется, в его рыжей голове заработало записывающее устройство, перерабатывающее новую информацию. Кажется, с этого момента история про конский волос дополнится леденящими подробностями о том, что этот червь пожирает мозги и постепенно сводит своего носителя с ума. А потом ему вскрывают череп, а там вместо извилин шевелящийся комок спутанных волос. Фууу… Представил, и даже самому противно стало. Чтобы отвлечься от этой картины, я стал подкрадываться к Марчукову, собираясь утащить его в воду.

– Эй, пацаны! – негромко окликнул нас мужской голос с другой стороны реки. – И как рыба, клюет?

– Неа, – быстро ответил Марчуков. – А вы кто?

Серебристо-зеленые кусты ивняка зашуршали, зашевелились, и на берегу показался невысокий мужичок, одетый как-то совершенно нелепо. Кирзовые сапоги, грязно-черные штаны, подпоясанные куском веревки. Синий ватник на голое тело. И кепка в стиле «первый парень на деревне». Разве что гвоздички не хватает.

– Да я из Муравок, пацаны, не ссыте, – мужичок уселся на корявый корень, торчащий прямо из песка и стянул один сапог. Размотал длинную грязную тряпку и опустил ногу в воду. Стянул второй сапог. – А вы что ли из Верхне-Павловки?

– Мы из пионер… – начал Марчуков, но икнул, споткнулся, откашлялся. И снова заговорил. – Оттуда, ага! Этой, как ее… Верхне-Павловки.

– То-то я смотрю, рыжий, у тебя лицо знакомое, – мужичок опустил в воду вторую ногу. – Ты что ли сын председателя сельсовета?

– Ага, – неуверенно сказал Марчуков и отполз на заднице подальше от воды. Мне мужичок как-то тоже не очень понравился. Руки у него тоже тряпками замотаны. Только пальцы открыты.

– А я тракторист, – сказал мужичок. – Мы с мужиками на охоту пошли, так я заблудился и только что вот вышел к знакомым местам. Это же Сошка?

– Чего? – спросил Марчуков. Он уже сидел рядом с кучей своей одежды.

– Речка, говорю, Сошка называется? – мужичок встал в воде и сделал несколько шагов вперед. Грязные штанины стали не только грязными, но и мокрыми. Я неспешно вышел на берег. Фиг его знает. Не могу назвать себя крупным специалистом по советским трактористам. Может они именно так и выглядят. Но на всякий случай хотелось держаться от этого типа подальше. Мало ли, вдруг у него ствол в кармане.

– Ага, Сошка, – механически ответил побледневший Марчуков. Он уже сгреб свою одежду рукой, наклонился к Мамонову и что-то прошептал ему на ухо.

– Это хорошечно… – мужичок сделал еще шаг вперед и принялся разматывать тряпки на руках. – А пожрать у вас ничего нету, а, пацаны? А то я три дня по лесу блукал, жрать хочется так, что слона бы сожрал.

– Нннет, – Марчуков встал. А я как раз вышел из реки и подошел к нему. – Кирка, у него глаза разные, ты видел? Один серый, другой коричневый.

– Ну и что? – обалдело прошептал я. Можно подумать, невинная гетерохромия – это самое подозрительное в этом мужике.

– Потом расскажу, надо сматываться…

– И вовсе я не выдумываю, мне двоюродная тетка рассказала! – возмутился Марчуков, когда дрищ в очках усомнился в правдивости истории Марчукова.

– Значит твоя тетка тоже все выдумала, – гнул свою линию очкастый. – Не бывает никаких ходячих мертвецов, это сказки все. Для детишек.