– Ну, я пошел?

Входная дверь внезапно сама приоткрылась, словно от сквозняка. Наверное, действительно курить пошли.

Эдуард не стал больше дожидаться хозяек и быстро зашагал вниз по лестнице. Лампочки на лестничных клетках странно подмигивали, словно в такт.

Шло время, и эпизод в борделе начал забываться.

Да, он отдавал мистикой, но это, очевидно, было его больное писательское воображение, расшатанная творческим процессом и магией Станиславского психика, полночная фантазия. Мало ли каких чудищ рождал разум Байрона или Гоголя? Вот и у него случился подобный эпизод.

«Мамая» включили в лонг-листы и шорт-листы, как и обещали. Случилась парочка интервью. Модные московские журналы ставили роман в подборки вроде «Пять главных исторических книг года» или «Горячие книжные новинки, которые нельзя пропустить». В сети критики даже поспорили, был ли автор почвенником или либералом; то, что советовал редактор, «и нашим и вашим», сработало. Появились первые хейтеры.

Эдуарда стали звать давать хвалебные отзывы на обложки других книжек, издательство за это изредка даже приплачивало. Попросили поработать литературным редактором одного романа и написать статью «Пять советов начинающим авторам». Копирайтерский труд тоже давал свой хлеб.

Короче, все вроде бы было неплохо.

Вот только муза ушла, и ничего нового сам написать Эдуард уже не мог. И стрельба из лука тоже больше совсем не помогала.

У него не было вдохновения даже на короткие рассказы, не говоря уж о глобальных задумках вроде повести, романа или цикла. Иногда он, стоя где-нибудь в душе или в метро, на секунды ловил проблески мысли: а что, если написать остросоциальный рассказ? А что, если попробовать себя в фантастике? Может, что-то про вампиров?

Спустя пару месяцев после мамаевой славы редактор поинтересовался в СМС, не пишет ли Желтухин что-то новое. Тот ответил, что пока переводит дух.

«Вот уже тридцать лет экипаж корабля»… Какого корабля? Как он называется? Куда он уже тридцать лет летит? И что за до боли банальное начало? «„Выключай двигатели и выходи из гиперпространства“, – капитан обратился к младшему помощнику»… А это что за дурацкий «Стартрек»? «Первый раз в жизни Миша украл. Украл от голода»… «Белла облизнула клыки и расплылась в ухмылке»… Эдуард раз за разом стирал вечерами все написанное, оставаясь в депрессивном состоянии от собственной творческой немощи.

Надо было опять, опять обращаться к проклятому Станиславскому.

Желтухин пошел по наклонной.

Для начала еще пару раз ввязался в драки. Без эффекта.

Попробовал наркотики, желая побыть Берроузом, получил лишь мимолетное осознание, как создать пятиугольное колесо. Проснулся в незнакомом притоне в заблеванной кровати и с кошмарным отходняком. В другой раз пьяный отправлял дикпики незнакомым малолеткам во «ВКонтакте», особого впечатления его достоинство не произвело, а отклик был примерно как у издателей на неинтересную рукопись (ответа не было). Завалился снова в бордель, укуренный, потребовал у проститутки ударить себя по яйцам, видел это в каком-то порно. Яйца потом болели неделю, пришлось проверяться у врача.

Потом намеренно обидел одного из немногих московских друзей, собираясь написать слезливый рассказ о дружбе, метя немного в Ремарка. Эриха Марии не получилось, зато дружба закончилась. Следом, пересилив себя, пнул хромого бродячего пса, держа в уме «Хатико», отобрал игрушку на улице у ребенка… Ничего не помогало, новых идей и смыслов не рождалось, эмоций и распирающего душу фанатичного порыва, как при написании «После смерти», не появлялось даже от противных собственной природе поступков.

Он лихорадочно обдумывал, что еще относительно безопасное для жизни, но относительно экстремальное он мог попробовать.

Через пару месяцев редактор позвонил снова и осведомился про творческие планы более настойчиво. Эдуард отшутился и нагнал туману, что, мол, «варится новое зелье».

Зелья не было.

«Первый раз в жизни Миша украл от голода». А что, если попробовать кражу?

Подвинув занавески, он поморщился от слабого солнца, еле пробивавшегося из-за серых столичных туч: за окном валил январский снег. Палец ноги болел от некстати подвернувшегося томика, «Чумы» Альбера Камю.

Тираж пятнадцать тысяч экземпляров, треть нового Пелевина. Гребаный ретеллинг. Он же из-за него вчера нажрался, невыносимо было это видеть, как издатели потворствуют самым неприхотливым вкусам и пропускают серьезные произведения. Желтухин пять лет не притрагивался к магии Станиславского, сломавшей ему жизнь, он выстрадал «Мглу над Воронежем» своим трудом, ценой неимоверных усилий. Но… Кому он был нужен спустя пять лет, после того скандала? Да, второстепенную жанровую премию для триллеров новая книга выиграла. Пара десятков не забывших его читателей написали что-то приятное на «Литресе». Даже издатель нашелся. Но, как взлетавшая птица, сбитая стрелой из лука, его начавшаяся карьера в большой литературе рухнула, разбилась из-за кражи.

Кража планировалась обычной, магазинной. Эдуард долго присматривал, что бы такое вынести – не очень большое, не очень дешевое, в меру опасное, что-то, что можно незаметно сунуть за пазуху и умыкнуть. В конце концов выбор пал на букинистов на Арбате. Лотки стояли прямо посреди улицы – можно сбежать в переулки, если что. Никаких рамок и пищащих ценников. Размер у многих книг компактный. Продаются и старинные издания, не совсем дешевые. Подходящий вариант.

Эдуард решил мыслить как настоящий преступник, посмотрел несколько фильмов про ограбления – и сделал вывод, что сначала надо втереться в доверие к жертве. Пару раз он приходил к одному и тому же стоящему в удобной для бегства локации продавцу, там долго зависал у лотков, выбирая книги, задавал наводящие вопросы, чтобы запомниться, вроде оригинал это или репринт или насколько редок экземпляр.

В первый поход он быстро приметил дореволюционное издание Гоголя в средних размеров томике с разваливающейся коричневой обложкой. Не сказочное богатство, но пару тысяч стоит, а ему для вдохновения больше и не надо. Желтухин еще потоптался у ларька, а потом зачем-то купил сборник советской фантастики 60-х за пару сотен.

Через неделю, на второй раз, выбор пал на атлас железных дорог СССР. Гоголь лежал на том же месте, несмотря на то что каждый вечер букинист собирал все книжки со столов и расфасовывал их в ящики с принтами бананов, а наутро выкладывал обратно. Хороший знак: значит, он будет лежать там и в третий, день преступления.

Складывая атлас в пакет, продавец вдруг присмотрелся к Желтухину и неожиданно прокомментировал:

– А я вас знаю! Вы же этот… «Мамая» написали. Интервью видел. Эдуард!

Эдуард, покраснев, признал, что да. Вся его стройная схема – прийти в третий раз, желательно, когда еще другие люди у прилавка будут толпиться, разболтать продавца, попросить какую-то книжку у него за спиной и умыкнуть Гоголя, пока букинист отвернется, – пошла прахом. Даже если он сработает технично, то продавец все равно может хватиться пропажи, вычислить его, по камерам например, а потом написать заявление в полицию. И будет как в тех фантазиях в борделе: «Известный писатель пойман за… в центре…».

Какой же идиотский план, и как он до этого сам не додумался – люди из книжного мира, да и не только книжного, могли его видеть! Он слишком долго был никем, чтобы осознать, что его могут начать узнавать на улице. Вариант с кражей из магазина совсем ему не подходил.

Желтухин протянул пять сотен, оставил повеселевшему продавцу автограф на обнаружившемся у того в залежах томике «После смерти» и поплелся по Арбату в сторону метро, уворачиваясь от промоутеров в костюмах персонажей популярных мультфильмов. Особенно настойчив был встретившийся Лунтик, все пытавшийся обняться и вручить ему флаер на посещение Музея иллюзий. Эдуард зло отпихнул его, в ответ раздалось недетское ругательство с сильным кавказским акцентом. Потом где-то раздался раскат грома, закапал дождь, и букинисты начали спешно накрывать свои богатства полиэтиленовой пленкой.