Литмир - Электронная Библиотека
A
A

– Ничего, поплачь. Не держи в себе. Мужики и то на первых порах орут, так их ломает. Плачь, легче будет.

И, словно нужно было его разрешение, я отпускаю себя. До ломоты в висках, до заложенного носа. Скоро становится легче. Высмаркиваюсь и стыдливо сую под подушку мокрое полотенце.

– Иди-ка ты умойся, – советует Васюта. – А я чайник поставлю. Посидим, поговорим. Да не прячься, что я, баб зарёванных не видел? Иди-иди…

И сам встаёт, чтобы дать мне подняться.

В ванной комнате долго умываюсь холодной водой, но чувствую, что глаза всё равно опухшие. Плевать. Кое-как приглаживаю волосы. Потом спохватываюсь, что из одежды на мне – длинная рубаха, а под ней, кроме меня, почти ничего и нет, нехорошо… Осторожно выглядываю. Пока Васюта зажигает свечу и ставит на стол у окна, успеваю мышкой шмыгнуть к себе.

Беседовать ни о чём не хочется, но оставаться одной страшно. На кухне же светло, уютно… мерцают две больших свечи, ждёт горячий чай. Не поднимая глаз, беру чашку, обжигаюсь и поспешно ставлю назад.

– Ишь, нежная какая. – Васюта не насмехается, просто констатирует. – Домашняя, мягкая. Одно слово: лапушка.

Уши мои загораются.

– Такой не броньку носить, – продолжает он, – а сарафаны да платья, да платки узорчатые, да пряниками её кормить. А ей вместо пряника – засапожник. Да ещё учить надо, как с ним работать. Страшно?

– Страшно, – признаюсь.

– Все боятся. И стыдного в этом нет. Только одни хорохорятся да на рожон лезут; так тем сразу рога отшибают. А видел я новичков вроде тебя… – Вертит чашку, что в его лапищах смотрится напёрстком. – Баб, правда, не было. Но вьюноши встречались, да и мужи твоих лет, сами хлипкие на вид, пальцем ткнёшь – уже помирают. Ну, думаешь, повезёт такому, если быстро отмучается…

– И что?

– И то. Кого-то… – Выразительно чиркает большим пальцем по горлу. – А другой, глядишь, и выжил. И откуда чего берётся! Испугается своего зверя так, что взбрыкнёт, наподдаст тому по печени – и жив! Трясётся, а сам гордый, трофеи подбирает… Так что, лапушка, бояться можно. Главное при этом головы не терять.

Я молчу.

– Смотрю на тебя и думаю, что ты как раз из тех, слабеньких, да удаленьких. Вроде и вежлива, и терпелива, а стержень в тебе есть. Давеча ведь могла спокойно в дому отсидеться, так нет, за мной побежала, за парня новенького просить. Семеро мужиков во дворе собрались, небось, как-нибудь управились бы. Почему не пряталась?

Опускаю глаза.

– Я ведь неспроста тебе показал, как отрок «уходит». Ты этот миг помни, даже если совсем худо станет. Помирать плохо, но если уж и придётся – сразу домой перенесёшься.

– Домой… А как же Финал? – спохватываюсь. – В Финале уж… навсегда.

Не могу сказать «погибну».

– А до Финала ты, Ванечка, совсем другой дойдёшь, – спокойно говорит Васюта. – Ты ведь и так уже другая. Мудрее. Стойчее. С каждым квестом человек мужает.

Я… как-то не чувствую себя другой. Вздыхаю. Делаю глоток – и чай растекается огнём по жилам, изгоняя остатки ночного кошмара.

– У тебя в семье воевал кто-нибудь? – неожиданно спрашивает Васюта.

– Деды

– Оба живые пришли?

– Оба. Правда, один без руки, другой без лёгкого, но вернулись

– Видишь, вернулись. Рассказывала Гала о вашей страшной войне, помню. Думаешь, там твоим дедам легче было? И не сорок дней, а четыре долгих года?

Задумавшись, я отставляю чашку.

«…Самое страшное, что я видел в жизни – чёрное солнце над Днепром. Два дня чёрное от порохового дыма солнце, и два дня наш Днепр тёк горячей кровью», – вспоминал один дед Павел, мамин отец.

«…И вот волочёт меня эта медсестра-пигалица, меня, мужика весом под центнер, да с автоматом, да со скаткой, а у меня рука за землю цепляется и висит на одних сухожилиях, мешает тащить. Так она эту руку зубами отгрызла, потому как нож-то потеряла. Всё равно в госпитале отрезали бы…» – рассказывал как-то второй дед Павел, папин отец.

Люди четыре года ходили под смертью, в глаза ей глядели и – переглядели. Им было куда хуже, чем мне. Четыре года. У меня – всего лишь Сороковник. Фигня какая.

– Молодец, – говорит Васюта и, перегнувшись через стол, осторожно пожимает мне свободную руку. – Думай. Всегда помни, чьих ты корней, и предков своих не позорь. Всегда иди до конца, до точки.

– Ох, – нервно вцепляюсь в волосы. – Васюта, я вот ещё что спрошу. Ты почему сейчас так быстро появился? Не подумай, что я на что-то намекаю, но ты будто дежурил за дверью с этим полотенцем, дожидался…

И сбиваюсь от смущения. А он спокойно поясняет:

– В первую ночь всех новых скручивает. Морок это, Ваня, Игроком напущенный. – Он встаёт, огромный… надёжный. И я снова чувствую себе маленькой девочкой. – Неделя впереди спокойная, живи себе, приглядывайся. Многому успеешь научиться.

– За неделю-то?

Васюта вручает мне свечу в литом тяжёлом подсвечнике.

– Со светом вот посиди, чтоб мысли всякие не лезли… Здесь время другое, Ванечка, иногда день за год покажется, а уж неделя-то – у-у… Научишься.

***

Раннее утро встречает уже привычно: когтистой Нориной лапой. И кое-чем новым – незнакомыми звуками во дворе. Прислушиваюсь: как будто тяжёлый предмет тюкается в деревяшку. Негромко переговариваются два голоса.

Кому ж тут быть, как не дядьке с племянником! Видно, те самые уроки-тренировки, о которых Ян упоминал. Подбегаю к окну.

Первое, что вижу в отдалении – Васютину спину. Её невозможно не увидеть, она так и притягивает взор. Вот он отвёл руку с копьём назад, над лопатками перекатились тугие комки мышц, другая рука пошла противовесом, корпус слегка откинулся… Копьё, сперва единое с рукой, срывается вперёд и со стуком вонзается в деревянный щит. Муромец, не торопясь, подходит, высвобождает оружие, возвращается. Я спехом отстраняюсь от окна: заметит – ещё решит, что подглядываю. А перед глазами устойчивая картинка: монолиты грудных мышц, плечи – на каждое можно запросто такую, как я, усадить, могучие руки, перевитые жилами, шея, как у быка. Ух, какая шея…

Вот в такую вцепиться бы, повиснуть и не отпускать. Носи!

И это тот самый Васюта, что мне полночи сопли утирал?

Перевожу дух.

Эй, мать, неодобрительно вякает проснувшийся внутренний голос, что-то тебя с утра не в ту степь понесло. Ты отвлекись, что ли, поди, умойся, пока ванная свободна, слыхала вчера – хозяин сам поплескаться любит? Чай, после тренировки привык водными процедурами, вот и займёт помещеньице… В темпе одеваюсь, умываюсь и выглядываю с кухни во двор уже на законных основаниях: надо выпустить Нору. И пользуюсь возможностью ещё немного полюбоваться на бесплатное зрелище. Словно почувствовав мой взгляд, Янек оглядывается, машет мне, затем кивает на собакина: мол, пусть побегает, приглядим. Ага. Ныряю за дверь. Щёки горят.

И ничего удивительного, что меня так заводит, огрызаюсь запоздало. От физиологии никуда не деться. Столько лет одна, что теперь сердце обмирает от одного вида такого вот… Ух, как я понимаю Галу!

Вдох, выдох. Сердце тоже мышца, её можно успокоить и расслабить. Можно воспользоваться нехитрым визуальным приёмом: повесить воображаемый замок, замкнуть на два оборота и выбросить воображаемый ключ в воображаемую реку.

Вот так. Там их, замков, много: одним больше, одним меньше… Уже спокойно возвращаюсь к дверной щёлочке.

Щитов с мишенями во дворе два. Один для копья, другой для дротиков – стало быть, Янкин полигон. Пацан, как и дядечка, обходится без рубахи, и, хоть с виду тощенький, а уже кое-где оброс мышцами. Дротики поменее копья, летят дальше. Прикинув на глаз расстояние полёта и силу замаха, я впадаю в уныние: пара таких бросков, и вывих плеча мне обеспечен. Нет, это не моё, лучше и не примеряться.

Пойду-ка, похлопочу насчёт завтрака, ведь придут сейчас голодные копейщики, им чайку с сухариком не предложишь. Правильно я вчера с кашей подсуетилась. Тут, наверное, почти как у Гоголя: «У меня, когда свинина – всю свинью давай на стол, баранина – всего барана тащи, гусь – всего гуся!» Аппетиты у всех здоровые, диетами не испорченные. Такую массу мышц чем-то надо поддерживать.

23
{"b":"912966","o":1}