Испугалась — не передать словами. Причем по-настоящему, а не для вида. Но я прервал ее монолог, густо замешанный на извинениях, фразой из трех слов:
— О-они не-е-елюди, О-оль.
— И что⁈ Тебе же всего лет семнадцать-восемнадцать!!!
Я пожал плечами:
— О-они по-олучили и-именно т-то, ч-что за-аслужили. И э-это г-греет д-душу.
Два последних слова, намеренно выделенные интонацией, заставили женщину задать уточняющий вопрос:
— Ты хочешь сказать, что считаешь кровавое безумие, устроенное мною, нормальным⁈
— Я по-омогал те-ебе о-обмывать те-ела, ви-идел, в ка-аком о-они б-были с-состоянии, и до-огадался, ч-что с ни-ими д-делали п-перед с-смертью. Да-да-альше о-объя-аснять?
Она глубоко вдохнула, ненадолго задержала дыхание и отрицательно помотала головой:
— Нет.
— То-огда к-кто п-первым о-окунается в ку-упель?
…Прекрасно понимая, что «естественным образом» Ольга заснуть не сможет, после пятого захода в парилку я подсыпал ей в кружку воды четверть капсулы снотворного из НЗ. Теоретически химия должна была подействовать минут через пятнадцать-восемнадцать и достаточно плавно, чтобы женщина почувствовала сонливость, успела высушить тело и волосы, дошла до спальни и спокойно отключилась. Но то ли местные жители не привыкли к препаратам из моего мира, то ли двое с лишним суток безостановочных мотаний по Пятну в сильнейшем нервном напряжении сработали, как катализатор, но Кольцову вырубило уже минуты через четыре-четыре с половиной. Да, сонливость она почувствовала.
И даже начала приводить себя в порядок. Но отъехала, натянув только «мои» трусы и стянув грудную клетку новой давящей повязкой.
Нести бессознательное тело через двор я, откровенно говоря, не рискнул — рычание и визг пирующего зверья доносились даже сквозь плотно закрытую дверь и внушали если не страх, то опасение, что с такой ношей на руках я многого не навоюю. Поэтому чрезвычайно аккуратно поднял на руки, чтобы как можно меньше тревожить сломанные ребра, отнес в комнату отдыха, все еще освещенную керосиновой лампой, уложил на диван и, дождавшись, пока глаза привыкнут к новому уровню освещенности, накрыл последним сухим банным полотенцем. Потом снова наткнулся взглядом на слишком уж сильно изменившееся лицо женщины, удивленно хмыкнул, упал во второе более-менее целое кресло, закрыл глаза и решил еще раз обдумать свои планы. Но перед внутренним взором вдруг стали «сами собой» появляться картинки с «обновленной» внешностью Ольги.
Пока я воевал с сознанием, почему-то отказывавшимся переключаться в рабочий режим, оно «показало» высокий лоб, длинные ресницы, красиво очерченные скулы, аппетитные губы, почти переставшие пугать нездоровой синюшностью, сильную шею, восхитительно полную и чертовски упругую грудь, распирающую сдавливающую повязку, чуть широковатую, но все равно аппетитную талию, плоский живот и мускулистые, но женственные бедра. А после демонстрации всего этого великолепия вдруг натолкнуло на интересную мысль:
«Этой особе ни разу не двадцать восемь и, тем более, не тридцать: на этот возраст она выглядела из-за запредельной усталости, отчаяния и мертвого взгляда. А вот так, немного расслабившейся и хорошенечко отмытой, „тянет“ от силы года на двадцать два!»
Как водится, эта догадка вызвала цепную реакцию и помогла сделать еще несколько выводов. Итоговая картина обрадовала до невозможности, ведь если на момент гибели родителей Кольцовой-старшей было лет семнадцать-восемнадцать, то получалось, что даже в столь юном возрасте она являлась Личностью с большой буквы. Иначе не наплевала бы на свое будущее и не устроилась на ближайшую ферму зарабатывать средства на жизнь далеко не самым высокооплачиваемым трудом. Мало того, Ольга уже тогда отличалась фантастической целеустремленностью, невероятным упорством и здоровым авантюризмом — именно последний заставил ее воспользоваться вроде как призрачным шансом радикально изменить свою жизнь, потратив деньги, полученные в качестве компенсации, на низкоранговые Искры, рискнуть приживить «неприживляемое» и, в конечном итоге, прыгнуть выше головы. Ну, а о ее самоотверженности можно было даже не вспоминать: девица моего возраста, не задумываясь, взвалила на свои плечи ответственность за младшую сестру и чуть менее, чем за четыре года каторжного труда заработала средства для гарантированного перехода сестры на следующую ступень социальной лестницы.
В общем, по итогам этих размышлений желание разобраться в характере Ольги, появившееся еще во время разговора над трупом змеи и основательно усилившееся после казни Юдина, куда-то пропало. А ему на смену пришла внутренняя потребность хоть как-то поучаствовать в судьбе Кольцовой-старшей и помочь ей снова найти смысл жизни.
«Ядра, заныканные возле заимки Докукиных, не испортятся… — подумал я, устало вытянув ноги. — В деньгах я, мягко выражаясь, не нуждаюсь. Так что наведаюсь к схрону на обратном пути из расщелины. А пока буду делать вид, что продолжаю искать семью. Кстати, отправляться в Большой Поход надо будет по другому берегу Еланки, чтобы не рисковать, переплывая ее в Пятне. И последнее: уходить отсюда надо будет уже после того, как у Ольги появятся невидимость и марево. Чтобы по пути к „Приозерному“ она была вынуждена заниматься их прокачкой под „нормальным“ магофоном и не рвала себе душу тягостными воспоминаниями…»
Глава 29
11 октября 2512 по ЕГК.
…С половины восьмого до девяти утра я набивал низкоранговые ядра в промышленных масштабах — раскидывал сферы умиротворения, дожидался, пока звери и птицы, обожравшиеся человечины аж с восемнадцати трупов, перестанут биться в агонии, и вырезал Искры вместе с самыми крупными энергетическими узлами. Если бы не артефактный нож Уфимцевых, умотался бы до состояния нестояния. А так самая долгая и неприятная составляющая процесса давалась, что называется, бегом. Поэтому на территорию заимки я вернулся и довольным, и бодрым, нарезал пару кругов в поисках «случайно» заплутавших хищников и, не обнаружив ни одного, занялся делом. Сначала помыл, рассортировал и разложил добычу по целлофановым пакетам. Затем обработал их растворителем органики, чтобы гарантированно избавить от запаха крови, надписал и сложил в термос. Затем ополоснул и тщательно вытер подаренный клинок, организовал завтрак, упал в облюбованное кресло и невесть в который раз за утро посмотрел на часы.
Увы, организму госпожи Кольцовой оказалось плевать на расчетное время действия такой дозы снотворного, и девушка продрыхла на сорок шесть минут дольше, чем я рассчитывал. Впрочем, в сознание пришла на удивление легко и быстро, за считанные мгновения узнала потолок и стены комнаты отдыха, ухнула, было, в бездну отчаяния, но вовремя вспомнила о моем предполагаемом уходе и, испуганно вскочив с дивана, аж застонала от боли.
Обнаружив меня в кресле, закусила губу, осторожно выпрямилась и… пошла красными пятнами. Но этот приступ самоуничижения не помешал ей взять себя в руки, включить голову и сделать напрашивающиеся выводы:
— Извини, но назвать это утро добрым не поворачивается язык. Поэтому здравствуй. И огромное тебе спасибо. Как за снотворное и за то, что до сих пор не ушел, так и за накрытый стол…
Я поздоровался в ответ, заметил взгляд, брошенный на дверь, и сообщил, что во дворе безопасно. Впрочем, наружу вышел все равно, ибо хищных птиц тут хватало, а от бани до «будки» туалета было не так уж и близко. Пока Ольга одевалась, справляла нужду и мылась, стоял, подставив спину восходящему солнцу, и прислушивался к возобновившейся грызне.
Потом вернулся в комнату отдыха, наткнулся взглядом на ошарашенное лицо Кольцовой, заметил на ней марево и невольно улыбнулся:
