— Будто я поверю на слово той, кто последние несколько лет не вылезала из лечебниц. Той, кто помолвлен с Торреном Мать Его Кингом.

Он выплевывает имя Торрена, будто оно — кислота на его языке, и это понятно, основываясь на том, что, по его мнению, он знает. Но это не значит, что из-за этого я не впадаю в ярость.

— Я чиста, придурок, — цежу сквозь зубы. — И я ни хрена не помолвлена с Торреном Кингом.

— А как тогда ты объяснишь это?

Он берет мой безымянный палец левой руки, потирая то место, где было бы изумрудное кольцо, если бы я его надела. Ожог прикосновения посылает искры вверх по руке, затрудняя дыхание, и я выдергиваю свою руку из его хватки.

— Все сложно, — бурчу я, а он, мать его, смеется.

Запрокинув голову, он издает сардонический смех, от которого мне хочется врезать ему коленом по яйцам. Но когда наши глаза снова встречаются, он замолкает.

Мгновение Леви пристально смотрит на меня, а затем его взгляд поднимается к моим волосам. Его глаза загораются, он дважды моргает и хмурит брови. Я поднимаю руку и касаюсь того места, где он прожигает мою голову взглядом, и меня осеняет.

— Это парик, — объясняю я, и он кивает.

— Выглядит как настоящий. — Его взгляд возвращается к моим глазам, ища что-то, что я чувствую в своей груди, затем изучает мое лицо. — Все это выглядит чертовски настоящим.

Не знаю, что сказать, и я ненавижу чувствовать себя уязвимой, поэтому снова перехожу в наступление.

— Бринн попросит тебя разрешить ей брать у меня уроки игры на гитаре.

Странные эмоции секундной давности исчезают с его лица.

— Саванна, — говорит он, но на этот раз скорее раздраженно, чем сердито. — Ты не можешь.

Теперь моя очередь ухмыляться.

— Отлично. Тогда сам ей об этом и скажи. Разочаруй ее, потому что я отказываюсь.

Я все еще борюсь с тем фактом, что разочаровала сотни тысяч фанатов. Маленьких девочек, таких как Джессика с нашего последнего концерта в Гарден. Поклонников, как Бринн. Я ненавижу быть причиной их печали, но не представляю, как исправить это таким образом, чтобы все не привело к моей собственной необратимой гибели.

Из динамика раздается голос, и мы оба смотрим в сторону камер. Съемки возобновляются. Мне нужно поправить макияж.

Я оглядываю свой наряд. Вероятно, в перерыве мне стоило переодеться, но, к счастью, я выгляжу нормально. На мне обычные джинсы, белая майка и черный бомбер. В сцене я должна бегать по улицам Портофино в поисках моей похищенной сестры, так что одежде лучше выглядеть немного помятой.

— Сломай ногу, — ворчит Леви, и часть меня считает, что он желает это буквально.

Он поворачивается, чтобы уйти, но как раз перед тем, как исчезнуть за углом декорации, я позволяю себе задать вопрос, который не давал мне покоя еще с кофейни.

— Где она? Твоя «однажды». Твоя единственная. Где она? — звучит горько и больно.

Леви останавливается, но не оборачивается.

Я вижу, как напрягается каждый мускул на его спине под простой синей футболкой. На мгновение думаю, что получу ответ, но затем он заворачивает за угол, так и не сказав больше ни слова. Даже не оглянувшись.

Я чувствую себя таким же ничтожеством, как и в той обшарпанной съемной квартирке во Флориде. Только тогда это я велела ему уйти. На этот раз он сделал это сам.

После ухода Леви моей ладони касается мокрый нос, и я понимаю, что Зигги следовала за мной. Моя девочка была здесь все это время. Наверное, она почувствовала мое беспокойство. Или от меня пахло сэндвичем. В любом случае, я чертовски обожаю эту грубую, невоспитанную, очень милую дурашку.

— Пойдем, Зизи, — зову я, быстро почесав ей у основания хвоста, и мы возвращаемся на площадку.

Рыжий забирает Зигги, Тейтум и Пакс пятнадцать минут возятся с моим макияжем и «взъерошивают» мне волосы, Леви и Бриннли нигде нет.

Затем я с блеском справляюсь со сценой плача.

Рыдания, сопли и безутешный плач. Я даже боюсь смотреть это на большом экране. Я точно знаю, что это выглядит по-настоящему, потому что это было по-настоящему.

Леви вытаскивает наружу всякое дерьмо, с которым я больше не хочу иметь дело. Дерьмо, которое всегда приводило к гребаному запою в прошлом. Вот как все начиналось. Я чувствовала себя неполноценной и одинокой, и начинала всё заново проигрывать в голове. Начинала винить себя. И чтобы заглушить это, использовала разные способы.

Наркотики, чтобы меньше думать. Торрена, чтобы почувствовать себя желанной и особенной. Музыку, чтобы отключиться. Я жила под кайфом, писала музыку и муссировала хаотичную творческую сторону рок-звезды, потому что это была единственная осязаемая вещь, которая у меня была.

Я должна обрубить это чувство под корень, прежде чем оно полностью овладеет мной.

Будто я поверю на слово той, кто последние несколько лет не вылезала из лечебниц.

Боже, ну и засранец. Он прав, но он все равно засранец. Это вызывает во мне еще большую решимость держать себя в руках. Да, я лечилась в реабилитационном центре, но не вернусь туда обратно. Только не снова.

Я переодеваюсь, смываю грим, затем возвращаюсь в съемный дом и принимаю часовой душ. Делаю себе бокал безалкогольного напитка с черным чаем, который ненавижу, и беру его на крышу, чтобы выпить у небольшого костра. Я слушаю шум движущегося транспорта, шелест ветерка, стрекот цикад и кваканье лягушек.

Недолго думая, вывожу на экран почти заброшенный общий чат с группой и отправляю фото, открывающегося передо мной пейзажа. Удостоверяюсь, что мой бокал не попал в кадр. Это моктейль, но мне не хочется уточнять.

Мэйбл и Торрен реагируют мгновенно. Торрен лайкает фото, а Мэйбл пишет: «ужасный вид». Я жду несколько секунд сообщения от Джоны, но оно не приходит.

А потом, по наитию, открываю переписку только с Мэйбл.

Я: Не могла бы ты отправить мне мою Yamaha? Черную, которая стоит у меня дома в углу музыкальной комнаты.

Мэйбс: Конечно. А зачем?

С минуту я сижу, размышляя над вопросом, не солгать ли мне. Мэйбл знает обо всем. Вот почему мне было так больно, когда она начала меня ненавидеть. Я продолжаю портить самые важные отношения.

Решаю сказать правду.

Я: Леви здесь. Это долгая история, но я собираюсь научить его дочь играть.

Мэйбс: Ты в порядке?

Улыбка кривит мои губы. Она спросила даже и секунды не прошло. Она беспокоится за меня. Заботится.

Я: На данный момент. Я дам тебе знать, если это изменится.

Глава 24

ЛЕВИ

Шэрон кладет на стол толстый конверт, и я морщусь от знакомого почерка, нацарапанного на бумаге черным маркером.

Черт возьми, они все не уймутся. Мне даже не требуется открывать конверт, чтобы знать о содержимом, поэтому я беру его, иду к мусорной корзине в углу и бросаю туда.

— Держу пари, на данный момент это можно классифицировать как преследование, — лениво тянет Шэрон, пока я пристально смотрю на конверт. Если бы я был склонен к драматичным поступкам, то поджег бы его и затоптал чертовый пепел.

— В конце концов, они сдадутся.

Я чувствую на себе взгляд Шэрон, но не смотрю на нее. Она верит моим словам не больше, чем я сам. Я стараюсь оставаться невозмутимым, но мы с ней знаем, что позже я позвоню Кларку Джессопу, моему адвокату, чтобы уточнить, все ли в порядке. Волноваться нет нужды. Просто ради спокойствия.

— Прошло более двух лет, — напоминает Шэрон, и я киваю.

Два года и пять месяцев. Это произошло всего за несколько месяцев до урагана.

Тот день записан в моем мозгу и как благословение, и как проклятие. Бринн была опустошена и напугана, но также и испытала облегчение. Она была слишком маленькой, чтобы бороться с такими тяжелыми вещами. Смотреть, как Джулианна медленно умирает, превращаясь в ничто на моих глазах, было невыносимо трудно. Но смотреть, как за этим наблюдает Бриннли, было еще хуже.

Прощаться с мамой тяжело в любом возрасте, но в пять лет у Бринн было более глубокое понимание о смерти, чем у большинства взрослых. У нее не останется ни одного воспоминания о здоровой Джулианне. Даже хорошие дни омрачали нестабильность и опасность ухудшения. Бриннли никогда не узнать, как выглядела ее мама здоровой, без фотографий, сделанных за годы до ее рождения. Она не будет помнить времена, проведенные с мамой, не омраченные посещениями врачей, писком оборудования и вездесущим присутствием смерти. Ей никогда от этого не оправиться. Она росла среди всего этого. Это стало частью ее. И так будет всегда.