— А ведь я от тебя чуть не ушла…
— Когда? Почему? — изумился он.
— Ты уехал в свой Крым. А меня все преследовал один парень. Как он мне нравился! Но Танечке было два годика… Ну, и я тогда была другая… Теперь кому я нужна…
«Мне!» — подумал, но не сказал Алексей Николаевич.
В самом деле, с каждым годом он все больше привязывался к Таше, в разлуке мечтал о ней и даже не помышлял об измене. Она же была уже не той, что вначале, когда жила его жизнью, думала его мыслями, и огорченно говорила:
— Почему я не могла родиться лет на десять раньше… И встретить тебя того, молодого…
Как она подвигала тогда Алексея Николаевича к мысли о браке! Однажды утром сказала за завтраком:
— Ты знаешь, что мне приснилось? Приходим с тобой в загс. За столом — милиционер. Взял наши паспорта, посмотрел и говорит: «У вас слишком большая разница в возрасте!» И поставил нам в паспортах двойку!..
Когда-то, в романе девятнадцатого века, под занавес благородный герой предлагал руку и сердце «падшей» женщине, и все вокруг, а всего более она, изумлялись: неужели не попрекнет? А сегодня в наших скромных обыденных романах все начинается как раз с этого — и как само собой разумеющееся, и не требующее никакой благодарности и даже удивления.
Да, «падшая», да, не попрекнет, да и разговора об этом нечего заводить, а можно только подумать, чтобы попытаться понять, как же строить жизнь дальше? И способен ли ты сам, избаловавшийся свободой, деньгами, квартирой, машиной, девками, застольями на всю ночь, — быть хорошим мужем и хорошим отцом?..
Вот и неизвестно, кто из этой парочки был более «падшим». Скорее всего, он сам, вряд ли способный отказаться от въевшихся неистребимой ржой привычек, ставших, кажется, уже не второй, а первой натурой…
Да и трудно было отказаться от этих привычек — они были защитным покровом, когда приходилось прятать себя, свои надежды, мечты и мысли, высовывая на поверхность лишь голову — и то на недолгое время — наподобие черепахи Тортиллы.
ЧАСТЬ ВТОРАЯ
«Жизнь — это сон пьяного турка...»
Григорий Сковорода
Глава пятая
ПОЭМА ЗАСТОЯ
1
Все жило и все пребывало в оцепенении, в некоем заколдованном сне.
Это была пора моды на долгожителей.
Старцы, словно ожившие зубцы кремлевской стены, пошатываясь и держась друг за дружку, выползали по большим праздникам на трибуну Мавзолея, изредка, с усилием, со скрипом поднимая в ответ на народное ликование остеохондрозные передние конечности, а порою — с миротворческой миссией — даже перемещались по континенту в летающих гробах с реанимационной начинкой. Старцы-мемуаристы, с заплесневелыми лысинами или младенческим пушком на голове, вспоминали перед телекамерой давнопрошедшее, пели без голоса, кривлялись, гримасничали, сотрясаемые паркинсоном и ощущением собственной неотразимости. Старцы-поэты шуршали перьями, изображая бесполую любовь и радость импотенции, а затем выгуливали себя в Доме литераторов, изредка сходясь в громком галдении о своих будто бы зарытых талантах.
Конечно, попадались старцы и другие.
Как-то Алексей ехал в гости к генералам на электричке. Рядом расположились стеснительная молодайка и богомольного обличья бабка, а напротив — старик, излучающий патологическое здоровье. Сперва старик направил плотоядный взор на девицу, принялся угощать ее скабрезностями, а там и хватать за коленки — она убежала едва не в слезах; потом обратил пытливый ум на бабку, громко и грязно богохульствуя — ее сдуло. Наконец, огорченный, пожаловался Алексею:
— Вот, в одна тысяча девятьсот двадцатом годе говорил нам Семен Михайлович Буденный: «Сейчас мы молодые, а будем стариками».
Потом торжественно вознес корявый указательный палец:
— И слова его сбылись...
Ночь старения опускается над обществом.
Интеллигенция, за вычетом редких снобродов-лунатиков — инакомыслящих — почивает. Изредка дрогнет могильный холм и мамонтовым голосом проскрежещет нечто, идущее от промерзшей души и составленное из словесных льдышек, проклиная — кто кремлевских старцев, кто очнувшийся великодержавный шовинизм, кто сионизм, кто монархизм. И опять замолкнет заметаемая поземкой мыслящая гряда. Уникальная для беспокойной России дремотная брежневская эра!..
Впрочем, как и во все времена, люди неискоренимо радовались и огорчались, любили и отчаивались, наслаждались и бедствовали. И в надвинувшемся безверии крамольничали все громче — и не только на кухоньке, «для своих».
— Против старости, слава Богу, медицина пока еще бессильна, — любил иногда поразглагольствовать в застолье у генералов Алексей. — Иначе бы ее редкостными и очень дорогими преимуществами воспользовались только «верхние» — саудовские короли, крестные отцы мафии, американские банкиры и, конечно, кремлевские долгожители. Какой укор был бы тогда медицине! Она бы окончательно вошла в число наук-преступниц… Ведь уже существует на свете племя голенастых бессмертных американских старух, меняющих при нужде почки, селезенки и даже сердца и постепенно превращающихся рукотворных оборотней, в какую-то помесь холодильника с мусоропроводом. А у нас? Уже поговаривают, будто некий кремлевский мафусаил спасается тем, что его накачивают кровью живых младенцев…
Елена Марковна внимала ему с восторгом и ужасом.
2
В один из погожих дней Алексей Николаевич с новообретенной женой отправился в Архангельское: Елена Марковна еще пыталась дирижировать Ташей. Ожидалась и другая супружеская пара — генерал-лейтенант Судариков с Розой Наумовной. Тот самый генерал, который пытался безуспешно остановить расшалившегося главного редактора.
— Ви знаете! Степан Афанасьевич ненавидит Брежнева, — доверительно говорила Елена Марковна с глазу на глаз Алексею Николаевичу. — Ведь генерал-лейтенант Судариков — герой Малой Земли. Он получил там тяжелую контузию. Его засипало после взрыва. Степан Афанасьевич отвоевал на Малой Земле до самого конца. И ви знаете? Он никогда не видел там Брежнева и ничего не слишал о нем. И он пишет критику на его книгу…
Алексей Николаевич не стал растолковывать, что вместо Брежнева «Малую Землю», как и прочие его шедевры, сочинила группа литжуликов, перебежавших в нашу действительность на бровях генсека прямо из сказки Андерсена о голом короле.
Он не предвидел никаких столкновений и споров, предвкушая обычную приятную программу: хорошее застолье, которое надо было затем оплатить неизбежным «дурачком» (Таша играла в паре с Семеном Ивановичем), своей необязательной болтовней в роли тамады, которой, впрочем, хозяева внимали с большим чувством, возвращением домой за рулем под легким газом, пренебрегая дорожными опасностями автоинспекции, наконец, поздним вечером с Ташей, с ее неизменным «а где мое местечко?..»
Алексей чувствовал себя у генералов все более свободно, если не развязно, навещал их не реже раза в неделю и, можно сказать, царил за столом. Но на сей раз напротив него сидел нахохлившийся генерал-лейтенант Судариков со своей миловидной и моложавой Розой Наумовной. И после нескольких рюмок сам собой завязался сперва дурашливый, но под напором генерала все более ожесточавшийся спор. Слушая уже хмельные тосты Алексея Николаевича — во славу жизненных радостей, которые, кажется, и остались только в этой России, — герой Малой Земли резко возразил:
— Это не так. Смысл нашего существования в подражании живым идеалам!
— Но ведь идеальных людей не бывает, — легкомысленно отмахнулся Алексей Николаевич и услышал непреклонное:
— А товарищ Ленин?!
Отношение к Ленину у Алексея Николаевича имелось особое, так как он давно уже был испорчен хождениями в спецхраны библиотек и запойным чтением белоэмигрантов, не оставлявших Ленина в покое и после инфернального по смыслу помещения его чучела в вавилонскую капсулу Мавзолея. Прямо сказать, Ленин вызывал у нашего героя отвращение, что окрашивало даже его ночные часы.
