Минут 5 и много усердного трения головы моей костюмером привело меня в такое состояние, что я испугался, полагая, что мне приключилась какая-либо немощь: глаза мои видели комнату, всех и все в ней находившееся вертящимися. Миллионы искр летали во всем пространстве, слезы текли из глаз ручьем. Я попросил дежурного вахмистра остановить на несколько минут действие костюмера, дать отдых несчастной голове моей. Просьба моя была уважена, и профессор оболванивания голов по форме благоволил объявить вахтмейстеру, что сухой проделки на голове довольно, теперь только надобно смочить да засушить; я вздрогнул, услышав приговор костюмера о голове моей. Начинается мокрая операция. Чтобы не вымочить на мне белья, меня, вместо пудроманта, окутали рогожным кулем; костюмер стал против меня ровно в разрезе на две половины лица и, набрав в рот артельного квасу, начал из уст своих, как из пожарной трубы, опрыскивать мою несчастную голову; едва он увлажнил её, другой костюмер начал обильно сыпать пуховкою на голову муку во всех направлениях; по окончании сей операции, прочесали мне волосы гребнем и приказали сидеть смирно, не ворочать головы, дать время образоваться на голове клейстер-коре; сзади в волоса привязали мне железный, длиною 8 вершков, прут для образования косы по форме, букли приделали мне войлочные, огромной натуры, посредством согнутой дугою проволоки, которая огибала череп головы и, опираясь на нем, держала войлочные фалконеты с обеих сторон, на высоте половины уха. К 9 часам утра составившаяся из муки кора затвердела на черепе головы моей, как изверженная лава вулкана, и я под сим покровом мог безущербно выстоять под дождем, снегом несколько часов, как мраморная статуя, поставленная в саду. Принялись за облачение тела моего и украсили меня не яко невесту, но яко чучело, поставляемое в огородах для пугания ворон. Увидав себя в зеркале, я не мог понять, для чего преобразовали меня из вида человеческого в уродливый вид огородного чучелы.

И никак от сей экзекуции не избавиться; таковы нынешние нравы Гельсингфорса!

Преображенцы погрустнели. Кажется, даже самый легкомысленный унтер уже понял, что устраивать заговоры за дело Павла Петровича — занятие преглупейшее.

После этого полковник Скалон зачитал собравшимся высочайшее распоряжение:

— Господа, согласно рескрипта императора Александра, Преображенский полк раскассирован и расформирован. Его офицеры и солдаты распределяются среди армейских полков согласно прямого учёта чинов, без гвардейской льготы.**** Вместо них будет набран новый полк из армейских офицеров и солдат.

Основных заговорщиков судил Сенат. Николай и Платон Зубовы были приговорены к смертной казни, Николай и Иван Салтыковы — к пожизненному заключению. Более двух сотен так или иначе замешанных в деле представителей высшего света оказались лишены своих поместий и сосланы в самые разные концы бескрайней Российской империи.

Разумеется, по поводу судьбы всех этих людей немедленно начались бесчисленные ходатайства и просьбы. Я находил их за обеденным столом, заткнутыми за тарелку, в карманах собственной шинели, на подоконниках Зимнего Дворца и даже на крышке моего личного «ретирадного» кресла.

Однако ещё большее количество просителей, заступников и ходатаев являлись ко мне лично; разумеется, одной из первых была мадам Жеребцова. Но надо отдать ей должное: в отличие от остальных просителей, всё время пытавшихся просочиться контрабандою, она прямо попросила об аудиенции и, разумеется, сразу же её получила.

В назначенное время в 9 утра она явилась в мой кабинет в Зимнем дворце. Нельзя не признать — раскрасневшиеся с мороза дамочка была просто прелестна в своём полупрозрачном, по последней парижской моде, платье и накинутый поверх персидской шали.

— Проходите, мадам, присаживайтесь! Не желаете ли кофею или чаю? Пирожные, бисквиты,?

— Благодарю Ваше Величество, но я здесь с целью иною, чем дегустировать блюда императорской кухни. Речь идёт о моих братьях!

— Они мятежники, изобличённые собственными признаниями и многочисленными свидетельскими показаниями. И это установлено решением Сената!

— Ваше Величество, их запутали Салтыковы! Вы же прекрасно знаете нрав графа Николая Ивановича: это не человек, а дьявол: он кому угодно снег продаст зимою! А князь Платон, так опять же прекрасно вам известно, весьма недалёкого ума; что уж говорить о бедном Николя!

— Не могу не согласиться, особенно в отношении последнего. Кстати, как его рана?

— Ах, вы не знаете? Он очень страдает: в крепости ему отняли ногу!

— Какой ужас! Ещё один представитель вашего семейства, вслед за князем Валерианом, оказался без ноги, правда при менее славных обстоятельствах. Давно ли вы не получали вестей из Персии? Ведь это Валериан Александрович прислал вам эту чудесную шаль?

Ольга немного растерянно провела рукой по шёлковой ткани.

— Ваше Величество, у меня создаётся представление, что вы постоянно пытаетесь увести разговор в сторону. Ну давайте же вернёмся к нашим бедным узникам! Николай так плох! Он несколько дней был в забытьи, и в бреду постоянно повторял ваше имя. «Ах, как я раскаиваюсь! Как я виноват перед Его Величеством!» — вот то, что он беспрестанно твердил всё это время!

— Откуда же вы это знаете? Вас что, пустили в камеру?

— Конечно же нет — быстро ответила Ольга, поняв что сказала что-то невпопад. — просто когда беспокоишься о судьбе человека начинаешь интересоваться всеми подробностями его жизни, расспрашивая даже самых низких служителей… ваше Величество…

— Для вас я по-прежнему Александр Павлович, мадам!

— Ах, я не смею называть вас по имени теперь, когда моя семья так виновата! Но, право же, мои братья совершенно не питали к вам зла! Они лишь орудия хищного и злобного интригана! Умоляю, войдите в их положение!

И на последних в словах Жеребцова бухнулась на колени.

— Встаньте, мадам, хватит ребячится, и давайте говорить предметно! На самом деле нам есть что обсудить. У меня есть то что нужно вам; у вас есть то, что нужно мне, давайте совершим размен!

— О, Ваше Величество! Как я рада, что мы поняли друг друга! Я и сама уже хотела предложить, только не знала, как это сделать — проворковала Жеребцова и тотчас же начала раздеваться.

Несколько секунд я оторопело наблюдал этот процесс, а потом замахал руками:

— Нет-нет, вы неправильно меня поняли! Ольга Александровна, я, знаете ли, молодожён, у меня молодая, пылкая супруга и в этом смысле мне решительно ни от кого ничего не надобно! Однако я не могу забыть услугу, которую вы оказали мне прошлый год на охоте. Тот разговор, вполне возможно, спас мне жизнь… Информация — вот что действительно ценно! Вас интересует негоциация на таких условиях?

— Ваше Величество, — произнесла моя визави, запахивая шаль на груди, — если я ещё раз узнаю о каком-либо заговоре против вас, я непременно и немедленно…

— Ольга Александровна, я немного о другом: прежде всего мне интересен посол Уитворд…

Лицо Ольги приобрело постное выражение, как у монашки, которой предложили пойти на водевиль.

— Увы, но это в прошлом. Когда в прошлый год вы раскрыли мне глаза на меркантильные намерения этого человека, я тотчас разорвала эту связь!

— Ээээ… ладно. Тогда план меняется. Представьте: вы едете в Лондон, вся в ореоле таинственности, олицетворяя круг изгнанной из России благородной аристократии. Вас принимают в лучших домах; генералы, парламентарии, архиепископы, герцоги, принцы крови — все они распростёрты у ваших ног… Вы вызываете всеобщее сочувствие лондонского света, как гонимая, пострадавшая от мнительной мелочной злобы императора Александра, невзлюбившего вашу семью… Уверен, уже скоро все тайны Сент-Джеймсского дворца откроются пред вами! Через некоторое время к вам присоединится Николай Александрович — бледный, искалеченный инсургент, раненый, но не сломленный; а там, глядишь, и Платон Александрович появится «из глубины сибирских руд»…

— Как вы изволили сказать, Ваше Величество? «Из глубины руд»?