Их всех собрали на плацу и предложили послушать людей, подсказанных мне Ростопчиным, многие годы служивших Павлу. От услышанного преображенцы сильно приуныли: видимо, до того они совсем другими красками рисовали себе образ Павла Петровича. Заканчивал рассказ сам Фёдор Васильевич.
— Господа, — произнёс он, оглядывая присутствующих офицеров своими круглыми, навыкате, глазами. — Скажу вам прямо и безо всяких обиняков: служить Павлу — то же самое, что танцевать на вулкане. Горе тому, кто, целуя его руку, не грохается на колени с таким стуком, каким солдаты ударяют прикладом о плац. Так, год назад господин Спренгпортен, первый министр и генерал, был отправлен под арест за то, что поцеловал руку короля чересчур небрежно. Целые дни Его Величество проводит в учениях и вахтпарадах, ругаясь и топая ногами; и ты можешь быть обласкан вознаграждён, увешан орденами, а на следующий день, ошибившись в экзерциции или форме, лишён всего и сослан в Лапландию!
Смешки и перешёптывания в зале стихли; офицеры со всем вниманием слушали оратора, в отличие от них, представлявшего, за кого они подняли оружие.
— Вместо серьёзных дел король с пылом занимается мелочами военной службы. Форма шляпы, краг, воротников, цвет плюмажа, высота сапогов, гетры, кокарды, косички и портупеи — вот чем он занят целыми днями. Абовский батальон явился на смотр с косами неуставной длины — прямо с плаца его маршем отправили в Лапландию! Однажды первый гатчинский баталион вывели навахтпарад; я при сём присутствовал в качестве зрителя. От действия узких панталон «луки Амура» некоторых молодых солдат приняли натянутое положение, да так, что это стало заметно; король приказал им переместить сей предмет единообразно, на левую ляжку!
Из собрания офицеров послышались перешёптывания и смешки.
Ростопчин меж тем продолжал. Чего-чего, а страсти к буффонаде у него было в избытке.
— Совершенно нелепым является страсть короля к истреблению круглых шляп, жилетов и фраков. Я сам, признаюсь, был на волос от беды, и лишь чудо божие и молитва доброй моей матери спасла меня от бед и напастей.
Как только дали мы присягу воцарившемуся государю на верность службы, всем объявили приказ не надевать кроме мундира другого платья. Однажды я не исполнил приказа; надел теплую кирейку*, голову прикрыл конфедераткой** à-la-Костюшко, и пошел по Северной эспланаде к Сенатской площади. Я прошел благополучно, без страха и опасения, до самой Сенатской площади, не встретил даже ни одного обезшляпенного и оборванного, но на самой площади увидел ильный натиск полиции на носителей круглых шляп, фраков и жилетов. Первая мысль у меня была уклониться благовременно от нашествия. Я вспомнил об указании не надавать другого платья кроме мундира, не отлучаться без приказания из дворца; меня пугала и конфедератка на голове. К счастию моему, я был в 10 шагах от двери лучшего друга моего, Сергея Васильевича Козицкого, снимавшего там квартиру у почтенного чухонца и юркнул к нему, как чиж в дупло. Хозяин велел подать трубки и кофе и мы, будучи вне опасности подвергнуться оскорблению полицейских солдат, смотрели в окно на героев-полицейских, обдиравших добрых гельсингфорцев, и не могли удержаться от смеха! Чего там только мы не нагляделись! Один, лишенный шляпы, удостоенный изорвания фрака и жилета, в недоумении, что с ним сделали, ограждал себя знамением креста; вступивших же в спор и состязание с полициею героев приветствовали полновесными ударами палкою. Жалобам не внимали, суда не давали, а из бока или спины награждения полученного не вынешь, — это такой формуляр, которого никакая власть не может выскоблить: что на спине или на боку оттиснуто, с тем и в могилу ляжешь.
Друг мой, Козицкий, видев усердное исполнение особого повеления, сказал мне:
– Я вас, Фёдор Васильевич, не выпущу от себя до темной ночи; вероятно с ночною темнотою буря эта позатихнет, и вы благополучно в санках дойдете в полк. Я охотно согласился на предложение и остался у него до вечера.
Василий Алексеевич Плавильщиков знал уже об объявленной войне врагам отечества; ему сообщил эту тайну знаменитый наш Иван Афанасьевич Дмитриевский, который рано утром был у военного губернатора, Николая Петровича Архарова, видел собранное войско на истребление шляп и изуродование фраков и жилетов и слышал все распоряжения и наставления, данные предводителям: наступать смело, действовать решительно, без пардона. В. А. Плавильщиков давно уже послал слугу к театральному бутафору (покупщик всех потребностей для сцены) просить какой-нибудь старой театральной трехугольной шляпы; если бы кто предложил 100,000 ₽ за трехугольную шляпу, то и тогда не мог бы получить ее: во всех лавках, шляпами торгующих, и о заводе трехугольных шляп помысла не было. Слуга Плавильщикова замедлил; вот уже два часа пополудни, а слуги еще нет! В тогдашнюю эпоху всякая безделица наводила беспокойство; но скоро мы услышали большое словопрепирание, крик и всегда сему сопутствующую брань. Мы оба потихоньку сошли с лестницы, приложили уши к двери, чтобы дознать причину словопрения и услышали следующий разговор:
Слуга Козицкого вскричал: «Да что вы за бестолочь, не пускаете меня в дом, где я живу; меня посылал мой господин вот за шляпою, видите вот она, он меня дожидается».
А унтер полицейский, из гатчинских наших выкормышей, отвечал: «Да хотя бы сам финляндский митрополит, тебя дожидался — и тогда не пропущу; ты слеп разве? Посмотри хорошенько буркалами: видишь, дверь мажут, а мазать двери повелел Его Величество, и нам приказано до вечера все двери, ставни, фонарные столбы непременно выкрасить в шахматы по данному образцу, а кто не исполнит назначенной лепорции*** (пропорции), тому посулена неустойка богатая — 500 палок на спину; так я такого сытного угощения не желаю, и коли ты еще будешь нам мешать мазать, так я тебя так чупрысну по мордасу, что ты все звезды на небе пересчитаешь!»
Оказалось, король распорядился двери, ставни окон и все, что деревянное в строении выходило на улицу, в одни сутки раскрасить в шахматы; и Гельсингфорс принял вид гигантской гауптвахтной будки.
Прознав про то, Сергей Васильевич закричал слуге: «Что же делать: дожидайся, пока окончат!»
Через час спустя осада со входа к нам была снята и слуга, иззябнувший на улице, подал нам с ворчаньем засаленную и молью источенную шляпу, которая, вероятно, со времен Карла XII валялась в углу кладовой у доброго чухонского бюргера. Козицкий был очень доволен такой находке, — да как и не быть довольным; что до того, что засаленный, грязный войлок на голове, да под покровительством его голова цела, не отведут для житья каморки в Свеаборгской крепости!
Господа офицеры озадаченно переглядывались: «вот же дурак», «шут гороховый» — то и дело доносилось из их нестройных рядов.
— Вот так, господа, поживаем мы в Гельсинфорсе! Поверьте, — проникновенно заглядывая в глаза офицерам, произнес Ростопчин, — если, упаси Бог, король Павел всё-таки станет русским императором, через полгода половина из вас окажется в Сибири, а другая половина будет завидовать первой! Благословите судьбу, пославшую вам императора Александра — каков бы он не был, это много лучше его папеньки! А как служится при короле, расскажет вам господин Гейговиц.
Адам Фридрихович Гейговиц, поручик павловской гвардии, прибывший с Ростопчиным, охотно поднялся на сцену.
— Приветствую, господа преображенцы! Расскажу вам, как мы по воцарении Павла Петровича в Финляднии первый раз экипировались по новой форме! Я служил в одном из двух батальонов, которые, кроме Гатчинского полка, были переданы павлу Петровичу для обороны Финляндии. Заранее нам приказали явиться на ротный двор в 5 часов утра. Верный долгу, в урочное время я был уже на ротном дворе; двое гатчинских костюмеров, знатоков в высшей степени искусства обделывать на голове волоса по утвержденной форме и пригонять амуницию по уставу, были уже готовы; они мгновенно завладели моею головою, чтобы оболванить ее по утвержденной форме… и началась потеха! Меня посадили на скамью посредине комнаты, обстригли спереди волосы под гребенку, потом один из костюмеров, немного чем менее сажени ростом, начал мне переднюю часть головы натирать мелко истолченным мелом; если Бог благословит мне хоть 100 лет жить на сем свете, я этой проделки не забуду!
