– А марка вашего автомобиля? – вмешался Бойцов, привстав от нетерпения со стула.
– «Волга». ГАЗ-24.
– Не цвета морской волны?
– Да, да… А что вы хотите сказать?
– Х-ха! – исторг из себя воздух оперативник. – Приблизительно такая же найдена утром в Индустриальном районе. В лесопарке. Брошена. Без номеров. Малость покурочена. Ориентировка из Индустриального отдела поступила. Если это ваша машина, то… Нормально! Я пробью данные и, если что, вам сообщу.
– Марина Германовна сама водила автомобиль? – продолжил опрос Подлужный.
– Да, конечно, – пожал плечами Алькевич.
– Что-то ещё пропало?
– Вроде, нет. Пока не до того было. Попозже я тщательней посмотрю.
– У Марины Германовны имелись враги? Или какие-то крупные неприятности?
– Насколько я осведомлён, нет.
– А косвенным образом? Из-за вас? По служебной линии?
– Исключено. В личной жизни я человек бесконфликтный. По работе – тоже. Зарабатываю прилично. По закону. Доходы легальные. Тружусь на одного хозяина – на предприятие, на Советскую власть. Нет, не нахожу подоплёки. Я же ночь не спал – анализировал. Вы уж меня простите за непрозорливость – никаких предположений.
– Есть ещё деликатный аспект…, – замялся Алексей.
– Спрашивайте. Давайте выяснять досконально, – со скорбной готовностью отозвался Алькевич.
– Вам, Борис Семёнович, пятый десяток. Марине Германовне было двадцать три. Что ни говори, разница в возрасте почтенная. Вы часто бываете в командировках, поездках. Она предоставлена самой себе…
– Иными словами, не могло ли быть у Мариночки мужчины кроме меня? – сам сформулировал затруднительную тонкость Алькевич.
– Можно выразиться и так.
– Как бы правильно сказать, – пощипал Алькевич щетину на подбородке. – Не вправе оскорблять память о Мариночке пошлыми предположениями… Хотя я простил бы ей, что угодно. И ради возмездия убийце, я бы сподобился на полное откровение. И, тем не менее, я не располагаю хоть чем-то, что давало бы мне право заподозрить её в неверности. Опять же… Она была постоянно в гуще внимания. Она – средоточие мужских желаний. Не то, чтобы… Вы же взрослые люди и понимаете, что истина открыта одному Богу…, – и Алькевич вымученно и жалко скривил губы.
– Борис Семёнович, у меня к вам будет одна просьба, – сказал Подлужный, вставая из-за стола и тем самым давая знать, что аудиенция близится к концу.
– Да-да! – сходу отреагировал тот, также поднимаясь на ноги.
– У меня заведено правило: по неочевидным убийствам надлежит понять характеры и жертвы, и преступника. Зачастую данная мера что-то даёт. Поэтому, сколь ни покажется вам это необычным, мне не мешало бы побывать у вас дома, посмотреть комнату Марины Германовны, её вещи. Составить о ней более полное представление, одним словом.
– Принято. Ноу проблем, – заверил его Алькевич. – Как только вымучаю траурные… Эти… И милости прошу. Я на вас выйду.
3
Пока Бойцов устанавливал личность угонщиков и принадлежность «Волги», обнаруженной в лесопарковой зоне Индустриального района, а Алькевич занимался похоронными делами, у Подлужного возник вынужденный простой по факту нераскрытого убийства. Зато он выкроил «энную» часть времени на расшифровку «криптограммы» «Воловой-Платунова». Ключевая фраза девушки: «Забоялась. Может у них так принято», – навела следователя на идею, реализация которой сулила раскрыть новые горизонты.
Алексей скептически относился к версии, что в вытрезвителе сформировалось преступное сообщество «любителей клубнички» – не то учреждение. Это не деньги «нашару тырить». А вот у Волового действительно могло быть «так принято».
Вместе с тем, исполнение изобличающего замысла требовало адских затрат: равносильных труду старателя на истощённом золотоносном прииске. Вступала в действие испытанная следовательская мудрость: «Шире берёшь – глубже копнёшь». И к определению объёмов «изысканий» Алексей и приступил.
Целый день он усердно, подобно суслику в целинной залежи, копался в кипе документов, изъятых в медвытрезвителе. То были журналы дежурств и протоколы о помещении граждан на вытрезвление. Коли специфическое учреждение для сержанта Волового стало местом службы с 11 августа 1981 года, значит, установленная дата и являлась той точкой отсчёта, с которой предстояло подвергнуть ревизии часть его автобиографии. Своеобразие поступков следователя, отчасти, в том и заключается, что он бесцеремонно «шляндает» в казённых ботинках по публичным событиям минувшего, которые некто почитал за сугубо приватные проделки.
Документальная выборка и элементарный арифметический подсчёт принесли Подлужному промежуточный итог: за почти шесть лет, что Воловой отслужил в вытрезвителе, в сутки его дежурств была доставлена 381 женщина. Алексей даже застонал, оценив предстоящий «фронт терзаний».
«Триста восемьдесят одна! – «прорыдал» он. – Шьорт побэри! «Полный вульвец!», – сказал бы Коля. Впрочем, Регину можно вычесть. Уже легче! Н-да… И каждую фемину, склонную расслабиться за рюмочкой, предстоит вызвать повесткой, с каждой побеседовать, к каждой подобрать «ключик» – особенно к тем, что со смазливыми мордашками и стройными ножками. А может, наоборот, страшненьких, но морально неустойчивых? Хотя, какая выдержанная дама загремит в вытрезвитель? Э-эх, настраивайся, Алый, на тяжкий труд, ибо справедливость стоит того, – в предвкушении постижения истины (тождественного оргазму «залетевшей нимфетки» от наконец-то наступившей после месячной задержки менструации) потёр руки Алексей. – Ну, Двигубский, старичок-еловичок, подкинул же ты мне дельце!»
И Подлужный дерзко приступил к ломке привычных установок и психологических стереотипов у прокурора района и у его старшего помощника по общему надзору Вересаевой Эллы Павловны. Хотя изменить устоявшиеся взгляды шефа, разменявшего седьмой десяток лет, и его сподвижницы, основательно удалившейся от бальзаковского возраста, представлялось вещью почти бесперспективной. Или равнозначной тому, чтобы «без пяти минут двенадцать» совратить издыхающую старую деву, гордящуюся непорочностью и безгрешным уделом своим, а потому морально готовую предстать пред неподкупными очами апостола Петра, перед тем как тот допустит её в сады Эдемские.
Но вопреки несбыточным запросам, Алексей долго и непреклонно терзал Двигубского и Вересаеву, выпрашивая себе на подмогу девчонок-практиканток.
– Без тылового обеспечения, если хотите, назовём это так, я завалю не только дело Волового, но и другие. Сроки следствия придётся продлять не только в области, но и в прокуратуре России. Вы же знаете мою загруженность.
– Девочки направлены на практику по общему надзору, – возражала Вересаева. – Они же после третьего курса. Причём здесь уголовщина?
– Да притом, – наседал Подлужный, – что не вы, уважаемая Элла Павловна, поедете продлять сроки следствия в прокуратуру России из-за допущенной злостной волокиты, а я. И не с вас за то снимут стружку… с одного щекотливого места, а с меня и с Якова Иосифовича.
– Хо-хо, – задумчиво потрогал при этих словах мясистый кончик носа, а заодно и кое-что ещё, Двигубский.
– И потом, – не желала слушать аргументы следователя старший помощник, одна девочка, Юля Камушкина – дочка начальника городского управления образования.
– Да начхать! – горячился Алексей. – Подумаешь, начальник управления! Кстати, и Воловому начхать, что папаша Камушкиной – начальник. Но Воловой с ней по одной земле ходит. И фиг его знает, какой он завтра фортель выкинет. И не на нашей ли с вами совести окажется следующая его жертва?! И не напорется ли на него Юля в тёмном углу, раз ему в вытрезвителе хвост прищемили.
– Нет, Подлужный, я ошибался, – сцепив руки и обхватив ими затылок, проронил Двигубский. – Ты не то что у мёртвой бабы выпросишь, а и у восковой фигуры в музее мадам Тюссо взаимности добьёшься. Шут с тобой! Решено: Элла Павловна, с завтрашнего дня с утра и до обеда практикантки шустрят под началом Алексея Николаевича, а после обеда – на общий надзор. И так – до скончания века…