Ветер дул в лицо и это мы ещё не взлетели. В очки ударился жук или ещё какая-то бумажка, я выругался, вытер рукой в перчатке стекляшку, которая стала слегка грязной.

— Проверка руля горизонта! Проверка руля высоты! Проверка корпуса, в порядке. Баки… полные. Датчик высоты… в порядке. Датчик горизонта… работает… Наверное. Аптечка на месте, сигнальный на месте, второй пилот… на месте?

— На месте! Пристёгнут

Это он шпарит по инструкции. У нас были написанные каллиграфическим почерком шпаргалки проверки перед полётом и ещё несколько бумажек. Написано совершенно не крестьянским почерком Дяди Вани, а приклеил их средний, каким-то термоядерным клеем, бумажки пропитались янтарным клеем и окаменели, насмерть приклеившись к пустым участкам панели.

Панели у нас были одинаковые, когда Фёдор двигал руль, он двигался и у меня. Это так же означало, что в критической ситуации мы должны закладывать виражи вместе. А вообще создатели предполагали заведомо две ситуации: пилот будет сидеть на одном из мест на выбор или один из пилотов по той или иной причине помрёт в полёте. Тогда второй посадит самолёт.

— От винта!

— Есть от винта! — Средний Иваныч резким движением крутанул винт, двигатель послушно завёлся, трехлопастной винт превратился в большую гудящую окружность.

Если пилот один, он сам кричит, сам дёргает, сам потом бежит карабкаться на крыло и в «гнездо пилота».

Двигатель полминуты привычно погудел, Фёдор отжал тормоз (он был только на передних колесах), тяга винта потянула нас вперёд, всё быстрее и быстрее.

Во время испытаний я поднимался в воздух всего два раза, так что и сейчас я не воспринимал взлёт, как само собой разумеющееся, для меня это был процесс волнительный, восторгающий и отбивающий печёнки на неровностях поля.

Ничего такого, что помешало бы взлёту, на поле не было, так что оно позволило нам разогнаться всё быстрее и быстрее, когда Фёдор резко двинул штурвалом, и машина взмыла, оторвав все три колеса разом, поднимаясь на всё большую высоту.

Согласно не очень достоверным показаниям приборов (они могли здорово врать в зависимости от атмосферного давления), мы поднялись на полтора километра. Дороги превратились в нитки, люди не были бы видны, если бы шастали по степи.

Теперь мы ориентировались по компасу. Их было два, в обоих «гнёздах», но компас в переднем гнезде пилота был дороже и точнее. Если у моего стрелка плясала, то Фёдор проложил очень точное, с точностью до пары градусов направление и всё, что он теперь делал, это держал этот курс и иногда насвистывал себе под нос.

Лицо и правда обдувало, так что хорошо, что я его намазал, в очках нихрена не было видно так что я позволил себе их стянуть вниз.

Вообще-то гнёзда защищены кусками прозрачного материала от потоков воздуха, но работало это только при отсутствии бокового ветра.

Расстояние, насколько мы могли посчитать, примерно полторы тысячи километров. Ну, было бы меньше, никакого смысла в самолёте не было бы.

Самолёт был по местным меркам не отсталый, контрабандисты купили поистине современную и мощную модель из не пассажирских, она могла развивать до двухсот восьмидесяти километров в час. Федор, в соответствии с его характером, выжал из машины всё.

Теперь, двигаясь по компасу и ничего не понимая в местности, над которой мы летим, через час полёта я попросил Федора что называется «порулить», для чего пришлось наклониться и орать. Расстояние до него было что-то около полуметра, только ветер мешал.

— Чего орёшь? Я тебя слышу. Хочешь порулить, давай. Только сильно не дёргай.

Я управлял машиной минут двадцать, не больше. Оказывается, что всё это время был боковой ветер, и чтобы машину не сбросило в штопор, нужно давать крен, непрерывно напрягая руки, смещая самолёт влево против опрокидывающего вектора.

Как Фёдор это выдерживал, я не знаю, но я посчитал, что для первого раза достаточно и вернул управление.

Через шесть часов полёта, когда мои часы показывали час дня, мы коротко переговорили и решили сделать небольшую посадку, проигнорировав стойбище степняков, зато в пятидесяти километрах усмотрев небольшое на шесть домов селение на берегу реки с лодками и сетями.

Мы приземлились на большом выкошенном поле, чем произвели на троих детей и свору собак полный фурор.

Местное, более взрослое население встретило нас достаточно скептическими рожами и демонстрацией охотничьих ружей.

Но зато между едкими матюками слышалась родная речь, это были не стяпняки.

— Эй, земляки, мы ищем стоянку кагана Юбы. Знаете такую или такого?

— Ну, дык. Только мы тебе не земляки, мы чалдоны, а вы нет. Мы с властями дел не имеем, живём, никого не трогаем, да и себя не даём трогать.

— Мы не власти. Просто подскажите, где чертов Юба и мы улетим.

— А что, это можно.

При помощи мата и пантомимы местные, которые поняли, что мы не прилетели похищать их рыбу, показали, что осталось ещё сотня километров.

— А что, вы сами чьих будете? — спросил худой бородатый мужик, который выглядел слегка разочарованным от того, что стрельба отменяется.

— Кустовские мы, — ответил я.

— А что, можете нам патронов привезти и соли, мы вам шкурами оплатим?

— В следующий раз. Впрочем, соли можем и сейчас дать, если покормите нас с дороги. А мы поедим и дальше полетим?

Они переглянулись.

— Прошка, — обратился крепкий чалдон к одному из детей, — Ходь на женскую половину, мамку кликни. Скажи, двум небопроходцам надо дать позюргать.

…

Местные принесли стол, лавки и посадили нас в центре, как если не дорогих гостей, то хотя бы эдакую диковинку.

— А что, как место ваше называется-то? — неосознанно копируя манеру местного произношения, спросил я, попутно прихлёбывая чудесную густую рыбную похлёбку.

— Дровец.

— А что, вы к землям кагана относитесь?

— Относимся, ясак платим, но по ихним законам не живём. Мы чалдоны.

— А что это значит?

— Живём от Чалки и до Дона.

— Русские?

— Знамо дело, — подтвердил худой.

— Только желтопупые, — хохотнул молодой парень, практически подросток, но на него шикнули, видимо он сказал что-то не совсем общепринятое.

— А как же степняки? Они вам не мешают? — продолжал интересоваться я.

— Не уж помогают, конечно. Но они на равнинах живут, там, где пасут стада. А мы скорее в лесах. Есть ещё вогулы, они и в лесах ходят и по горам, по сопкам.

— То есть у каждого своё место? Не воюете?

— Как в хорошем доме, — многозначительно пожал плечами бородатый, чья супруга нас кормила.

Я прикинул ширину реки. Баржи тут не пройдут.

— Рыбой живёте, или хлеб сеете?

— И так, и эдак. И коров держим, свиней, кур.

— Картошка?

— А что за картошка?

Ага, значит, картошки тут не знают.

— Это клубень. В следующий раз привезём.

— И табака! — выставил вперёд палец худой.

Я крякнул. То есть картошку мы не знаем, а табак уже просочился. Ладно.

— А Юба?

— А что нам Юба? Живём, хлеб жуём.

— А если город построят, вы сможете со степняками соседствовать?

— А что, мы ж и так соседствуем. Только откуда тут город?

— Но ежели в ём табак будет, соль и патроны, тогда мы будем рады.

Я улыбнулся и вернул посуду, встав и поклонившись хозяйке в универсальном благодарственном жесте.

Я смотрел на бескрайние леса, и они казались мне похожи на леса Канады в книгах, что-то дикое и прекрасное.

Но было тут и отличие. Английские колонисты, французские, голландцы — воспринимали индейцев, как нечто чужеродное и беспрерывно с ними воевали.

Мы такое называем ёмким словом геноцид, ведь они не столько воевали, сколько истребляли, включая детей и семьи. Для них был выбор «мы или они». Белые бывают очень жёсткими.

Тут всё иначе. Чалдоны (что бы это ни значило) соседствовали со степняками и каким-то чужим себе народом вогулы много поколений. И те соседствовали. Это не было дружное и весёлое соседство с яркими флагами и легкомысленными танцами.