Как-то раз этот осел, проходя пастбищем, наткнулся на львиную шкуру, оброненную по случайности купцом[74]. Размышляя, как извлечь из этого выгоду, и рассуждая о конце, ожидающем животных, сколь бы велики и сильны они ни были, он извлек из сего скорее большой вред, ибо увлекся неосмотрительной и причудливой мыслью укрыться этой шкурой и явиться среди зверей, прикинувшись львом, что он тотчас же исполнил. Попадались ему всякие маленькие зверьки: он наводил на них великий страх и обращал в бегство; напоследок увидал лису и, думая то же самое учинить с нею, припустил к ней бегом, громко ревя и думая, что заставит ее бежать. Но сия плутовка, признав его голос и повадку, вдруг сдернула личину и навела на осла страх, поделом над ним насмехаясь. Сбежались на эту забаву другие звери и при виде мнимой зверины – вообрази, с каким криком, свистом и прочим шумом не только срамили его, но и заставили ума лишиться, да и, думаю, помереть от досады.

Добрая мать хотела продолжать свои наставления, но осленок, скучая этою рацеей, сказал так:

– Любезная моя матушка, благодарю вас за доброжелательность, какую вы мне выказываете, но знайте, что я не могу больше слушать, ибо дрема меня долит, и потом, вы поведали мне столько всего, что и половины было слишком, и я уже забыл бóльшую часть. Четыре дня назад я пасся с вашим братом и слышал от него, что всякое животное рождается со своим жребием, добрым или злым, который им правит, а потому нет нужды в таком множестве наставлений для благополучия одного осла; засим дайте мне поспать остаток ночи, ибо я в этом весьма нуждаюсь.

И он улегся на скудной постилке чистой соломы, приготовленной для него хозяином.

Рано поутру продавец вывел осленка из хлева, к великой скорби бедной ослиной братии, и отвел на взморье, чтобы переправить в Кастелло Арагонезе, много труда приложив, чтобы загнать его в лодку, ибо ему, никогда не пускавшемуся в плавание, отнюдь не нравилась эта затея. И хозяин, стращая его и охаживая палкой, вынудил оставить там, на островке, весь тот пердеж, что заключался в его теле, возможно думая таким образом разгрузить судно, в чем очень обманулся, ибо тело тем меньше весит, чем больше в нем воздуха. Наконец, накинув ему на глаза тряпье, заставил его подняться на борт – и подлинно, нет лучшего средства склонить кого-нибудь к делу, которого он иначе бы не сделал, чем ослепить его. Посему, когда допустишь промашку, не находишь иного оправдания, кроме как: «Дьявол – или страсть – меня ослепили».

Он привел осленка флорентинскому купцу, а тот, заплатив условленную цену, отвез его на свою родину и вручил приятелю, который остался сим весьма доволен. Покамест он не велел вздевать на него ни седла, ни вьюка, ибо осел был еще молод, и отправил его в свою усадьбу, вверив попечению огородника, которому поручил держать его в чистоте и помаленьку приучать носить груз с полмешка весом, но без вьючного седла, и даже ездить на нем понемногу, но без сбруи, чтоб не натерло ему холку.

Этот вертоградарь питал великую нежность к ослам, возможно, из-за некоего меж ними сходства, ибо похожее всегда стремится к похожему[75], так что он принял осленка с большим доброжелательством и оказывал ему великую ласку, каждый день задавая хорошего корма, а когда ездил на нем, был к нему внимателен и оставался весьма доволен его шагом. Из-за этих изъявлений благосклонности осленок питал к нему великое уважение, не кусал его и не лягал, и даже был ему во всем послушен и следовал за ним всюду, словно комнатная собачка, наслаждаясь тем, как треплет его эта не слишком обходительная рука. Увеличивали их дружбу разные знаки любезности; огородник питал к нему особливую приязнь, оттого что, идя в сад, видел, как осленок выдирает зубами крапиву и ежевику, и думал, что он старается облегчить его труды, хотя осел усердствовал не ради этого, а чтобы сими сердечными злаками предохранить себя, по материнскому наставлению, от предсердной немочи. Так удачно случается иной раз, что услуга кому-нибудь делается ненамеренно и даже к собственной выгоде.

У огородника было в обыкновении приводить работников для ухода за садом; однажды были у него в работах двое, которые под платьем смиренным и простым скрывали дух надменный и притворчивый. Как-то раз он принес им полдник; они вместе трапезничали в тени высокой розовой изгороди, а когда подкрепили плоть, огородник их пригласил потешить душу веселым разговором, который они могли вести свободно, затем что хозяина, который бы понукал их работать, там не было. Отсюда явствует, сколь важно хозяину присутствовать при его делах, если он хочет, чтобы ему хорошо служили, и сколь тщетна доверенность, которую многие оказывают своим факторам: а те и пользы дела не сознают, и о хозяйском ущербе не тревожатся.

Они приняли любезное приглашение без возражений, чтоб их не сочли невежами. А пока они болтали, осленок стоял по другую сторону изгороди, греясь на солнышке и вспоминая материнское наставление слушать и примечать людские беседы и рассуждения; он удобно расположился, подняв уши, и внимательно следил за их речами.

Один из работников начал так: – Братцы мои, не знаю, какой разговор предложить для нашего развлечения, потому что я сильно угнетен одной вещью, что неотступно гложет мне сердце и не дает подумать о самом крохотном удовольствии. О, сколь несносна горчайшая моя участь, от которой я еще недовольней, когда взираю на благоденствие дворян и богачей, которые день напролет прогуливаются и питаются нашим бедняцким трудом и потом и, того хуже, ничуть не питают к нам сострадания. Почему я должен непрестанно бедствовать, чтобы доставлять другим благоденствие? Мне несносно, что, если я захочу хоть как-то себе помочь в избавлении от толиких бедствий, богачи употребят против меня свое могущество и, имея к своим услугам друзей, свидетелей и судей, зададут мне жару, ибо возможность наказать какого-нибудь несчастливца – великое для них удовольствие. Я, со своей стороны, объявляю и говорю правду, что ввек их не полюблю, и кабы мог жить на свои, не служил бы им никакой службы.

– Ты судишь об этом слишком сурово и сетуешь напрасно, – отвечал другой работник, более лукавый. – Не хочу сказать, что ты неправильно поступаешь, объявляя себя врагом тех богачей, которые вовсе не считаются с бедняками, ибо, делай ты иначе, поступал бы вопреки своей природе. Помню, слышал я однажды речь одного мудреца, у которого я нес службу[76]: он говорил, что между равными может быть некая дружба (хотя и та весьма редка из-за людской гордыни, вследствие которой один хочет возвыситься над другим, да еще из-за собственных интересов каждого), но между неравными по положению – никогда. Причина этого очевидна: дружество основано на пользе, так что любят постольку, поскольку польза прочна, а иссякни она – тотчас дружбе конец; кроме того, так как польза толкает к любви, любят кого-то не от добродушия, а оттого, что не могут без него обойтись. Итак, богатый постольку любит бедного, поскольку имеет в нем нужду, и если оказывает ему какие ласки, то для того, чтобы поощрить и подбодрить в той службе, которая от него требуется. И бедный, платя той же монетой, выказывает богатому доброжелательность не потому, что любит его от сердца, но скорее потому, что не может обойтись без его помощи.

Так говорил тот мудрец, который хвалился иметь больше двадцати кадок[77] книг; думаю, он говорил справедливо, ибо то же самое познаю на опыте. Что до меня, я не могу любить ни того, кто меня не любит, ни того, кто добивается, чтобы я был ему признателен за его красивые глаза; так и тебе следовало бы поступать, да не тужи из-за этого: ты можешь позаботиться о своих делах без всяких жалоб. Прежде всего, тебе надобно набраться терпения в сем свете, довольствуясь своим жребием и положением, в какое поставил тебя Создатель мира; если же ты не находишь этого терпения (оно ведь как девясил[78], которого не сыщешь, когда он нужен, разве что с большим трудом), помоги себе как-нибудь. Не соглашайся на работу за малую плату; кроме того, коли увидишь удобный случай – дай рукам порезвиться[79]