Покончив с едой, я взял дрова из сложенной в углу кучи и подбросил в костер.

– Здесь ужасно холодно, – сказал я, оглядываясь в поисках одеяла. – А ведь будет еще холоднее. Какой он, этот снег?

Гидеон поднял взгляд.

– Холодный.

– Серьезно? Вот это сюрприз. Я думал, он горячий.

– Он и вправду обжигает. И лед тоже. Если совать в него руки. – Гидеон отставил миску. – Помнишь это ощущение, когда долго скачешь на холодном ветру и пальцы становятся толстыми и негнущимися? А если пытаешься их согреть, начинается покалывание и жжение? Вот что-то похожее. И он… хрустит.

– Хрустит? Как уголь?

– Да, только более скользкий. В первую зиму я поскользнулся и долго щеголял желтыми синяками на заднице.

Я вытащил одеяла из кучи возле спальных циновок, бросил одно Гидеону, а второе накинул на плечи, не обращая внимания на затхлый запах. Стоя прямо у огня, я задавался вопросом, смогу ли когда-нибудь снова по-настоящему согреться.

Гидеон отодвинул еду в сторону, не обращая внимания на одеяло.

– Не заставляй меня укутывать тебя, – сказал я.

– Мне не холодно.

– Ерунда. Я занимался физической работой, и все равно мне холодно.

Я присел на корточки и взял его руки в свои. все равно что схватиться за ледяные куски железа.

– Боги, Гидеон, ты холодней покойника. Давай, двигайся ближе к огню.

– Я не мерзну.

Он не дал мне подтащить его поближе, и я демонстративно обнюхал себя.

– Я что, так сильно воняю?

– Как смерть.

– Ну, это прекрасный, истинно левантийский запах. Давай же…

– Нет. – Он выставил вперед трясущуюся руку. – Просто оставь меня в покое. Прошу тебя.

– Гидеон, я никуда не уйду. Я ведь не ушел вчера и позавчера. И позапозавчера тоже.

– Хотя грибы были не такие горелые.

Я рассмеялся от неожиданной шутки и потянул его за ноги. Потеряв равновесие, он уткнулся в меня, и на мгновение пространство между нами исчезло. Его запах, его тепло, его присутствие пробудили не только старые воспоминания, но и новые. Как он выплеснул гнев мне в лицо после резни в Тяне. Как, сидя на троне, приказал убрать меня с глаз долой. Как поцеловал в лоб и попрощался – предупреждая больше не вставать у него на пути.

В комнате стало еще холоднее. Я отступил на шаг с жизнерадостными извинениями, а Гидеон встал и позволил мне набросить одеяло ему на плечи. Вспышка веселья испарилась, но он, по крайней мере, держался прямо.

– Нужно сбрить тебе волосы, – сказал я.

– Нет.

Гидеон обхватил себя руками, словно защищаясь.

– Они слишком длинные для Клинка.

Он отпрянул, будто спрятался в безопасное место где-то внутри себя.

– Я больше не Клинок.

– Нельзя перестать быть Клинком. Давай я тебя обрею.

– Я же сказал нет, Рах.

Он отодвинулся к стене, его руки дрожали, и я понял, что перегнул палку, слишком сильно стараясь быть полезным и заботливым.

– Ладно. Твои волосы и так прекрасны, – отступил я.

Конечно, я сморозил глупость, но она хотя бы удивила его настолько, что он уставился на меня, а не впал в панику.

– Что?

– Рыжина. Я по ней скучал.

Я действительно скучал. Она связывала меня с прошлым, которого не вернуть, с давно ушедшим детством. С тем временем, когда между нами не было ни отчуждения, ни недосказанности, ни обид, ни Лео.

Я не стал продолжать разговор и опустился на колени, чтобы расстелить циновки. Никакая близость к огню не сделает эту ночь приятной, но я придвинул циновки как можно ближе, надеясь, что однажды мне снова станет тепло.

– Хочешь нас сжечь?

– Нет. Но мне надоели холод и сырость. Я их ненавижу.

Закончив, я обнаружил, что Гидеон наблюдает за мной.

– Тебе необязательно оставаться, – снова сказал он.

– Ты сто раз уже говорил.

– Я ведь знаю: ты здесь не ради меня, – сказал он, крепко обхватив себя руками. – Ты здесь, потому что такой, какой есть. Ты всегда прав. Всегда образец ответственности и добродетели, а мне неохота благодарить тебя за то, что я стал бременем, которое ты несешь ради своей праведности.

– Что? – Я вздрогнул, словно от пощечины. – Что еще за дерьмо? Ответственный и совершенный у нас ты, кретин. А я сбежал от ответственности и опозорил гурт Торинов, помнишь?

– Потому что хотел служить своему гурту, – фыркнул он.

– Да я хотел жить! Я думал только о себе! Но не стесняйся, ставь меня на какой хочешь пьедестал, чтобы потом бить себя моим кулаком.

Гидеон не сводил с меня глаз, на его лице отражались какие-то чувства, но я был слишком зол, чтобы разбираться в них, и отшвырнул сапоги с такой силой, что они улетели на другой конец хижины.

– Жаль, что ты чувствуешь себя обузой, – огрызнулся я. – Но я здесь потому, что хочу этого. Хотя это и не слишком весело.

Я был несправедлив, но и он тоже, и в отсутствие магии исправить это было не так просто. Вздохнув, я подошел и обнял его. Он не ответил на объятия, но и не вырывался – уже неплохо.

– Все наладится, – прошептал я ему на ухо с той же мягкостью, с какой он однажды угрожал мне. – Знаю, сейчас не верится, но так и будет. И я не уйду. Потому что сам так хочу, а не из-за какой-то нездоровой потребности быть всегда правым.

– Спасибо, – произнес он так, будто это было самое трудное слово в его жизни.

Я крепко сжал его в объятиях и отпустил.

Мы устроились на циновках. Он молчал, а я демонстративно дрожал, как будто это могло чем-то помочь. Несмотря на треск и гул костра, было ужасно холодно, но усталость вскоре взяла верх, и я начал погружаться в сон, убаюканный ровным дыханием Гидеона. Этот звук успокаивал. Может, стоило сказать Гидеону об этом и о том, что я чувствую себя здесь в безопасности. Само его существование приносило облегчение, несмотря на клубок сомнений, беспокойства и боли. Что бы он ни сказал и ни сделал, кем бы ни был, он все равно навсегда останется Гидеоном, на которого я равнялся, за которым следовал, которому поклонялся. Гидеоном, ради которого я готов на все.

Я проснулся с ощущением, что меня засыпали холодным песком – так сильно выстыла хижина. Гидеон всё еще спал, свернувшись калачиком, чтобы согреться.

Снаружи доносились голоса, приглушенные и обеспокоенные. На охоту отправляться было еще рано, а разведчики должны были вернуться ночью, и потому, когда тихий разговор перешел в тревожный гомон, я неохотно встал, сунул ноги в сапоги и потащил одеяло за собой к двери.

Центр лагеря заполняли призрачные силуэты, и, заметив меня в рассветном тумане, ко мне поспешил Амун. Похоже, его оторвали от бритья головы – гладкая половина блестела от влаги.

– Эзма на пути сюда.

Я увидел у главного костра Деркку эн’Инжита. Он слегка помахал рукой, и в моей груди вспыхнул гнев.

– Зачем он здесь? – тихо спросил я. – Эзма опасна, но и он тоже.

– Знаю, но если не хочешь, чтобы мы их убили, невозможно запретить кому-то из них войти в лагерь.

Я вздохнул, расслабляя пальцы, сжимавшие одеяло.

– Мы знаем, что ей нужно?

– Деркка не говорит, но… – он указал в сторону леса, – можешь спросить у нее самой.

Обычно гурт приходит к заклинателю лошадей, а в тех редких случаях, когда заклинатель сам приходит в гурт, он делает это в одиночестве. Но не Эзма. Она прискакала в лагерь с десятком Клинков, на ее зачесанных волосах возвышалась костяная корона, а тонкое оранжевое одеяние служило дорожным плащом. Она приближалась очень медленно, гордо задрав подбородок и дав Клинкам время выйти из шатров и поглазеть.

Сунув одеяло Амуну, я вышел вперед и преградил путь ее лошади.

– Эзма, – произнес я, сцепив руки за спиной, чтобы дать ясно понять: приветствия от меня она не дождется.

Она подъехала слишком близко, и близость лошади была не меньшей угрозой, чем холодная улыбка всадницы.

– Рах. Всё еще здесь, как я вижу.

– Да, здесь. Что тебе нужно?

– Могу я считать это приглашением спешиться и встретиться с тобой без риска?

– Если считаешь, что тебе нужны такие гарантии. Но твои спутники не могут. – Я указал на Клинков позади нее. – Я не позволю верующим в твоего бога распространять здесь свою ложь.