В девятнадцать лет, без денег и почти без перспектив, Мьюринн отдала их ребенка на усыновление, и это решение до сих пор не давало ей покоя. Она так и не оправилась от случившегося.
От Гаса она также узнала, что Джет вступил в ряды пилотов полярной авиации Аляски – отважных и вольнолюбивых людей. Это уже было выше ее сил, и Мьюринн велела дедушке больше ничего не рассказывать.
Она не желала слышать ни единого слова – ни про Джета, ни про его счастливую семью. Боль от собственных потерь сводила ее с ума. И Мьюринн прибегла к испытанному механизму выживания – просто оборвала все связи, отрезала себя от источника тревоги. И дедушка уважил ее просьбу.
С этого момента Мьюринн больше ничего не знала о жизни Джета. Она даже не хотела знать имя его жены.
Упрямая гордость не позволяла ей когда-либо снова спрашивать о Джете или возвращаться домой. Гордость и ее мрачная тайна.
Точно она знала только одно: из-за самой большой ошибки в жизни она потеряла единственного мужчину, которого когда-либо любила.
Из-за ошибки, о которой не переставала сожалеть. Потому что после Джета у нее были одни неудачные отношения за другими, и ни один мужчина не мог сравниться с ним.
Вот почему она вновь ждала ребенка одна.
Мьюринн откинулась на спинку сиденья, думая о том, куда сын и жена Джета отправились на этом пароме. Сейчас конец июля. Занятия в школе закончились. Наверное, мальчик поехал в летний лагерь или на экскурсию в Сиэтл с матерью. Да куда угодно! Это не ее дело.
Она давным-давно отказалась от любых претензий к Джету Ратледжу. И все же ее пронзила горькая печаль. Она закрыла глаза и положила ладонь на живот.
Ты все еще ненавидишь меня, Джет?
Что делать, если его родители все еще владеют соседним домом в Русалочьей бухте?
Мьюринн выросла на этих берегах. Они с Джетом в первый раз украдкой поцеловались в старом лодочном сарае, скрытом от домов густой рощей. Интересно, на месте ли еще тот сарай?
Там же они впервые занимались любовью – в ночь, когда луна мерцала над водой, как серебро. Ей только что исполнилось восемнадцать, а Джету был двадцать один. Лодочный сарай стал для них особым местом. Было время, когда Мьюринн думала, что все это останется с ней навсегда.
Но летом, когда ей исполнилось девятнадцать, все изменилось…
Наконец такси подъехало к дому у Русалочьей бухты, и Мьюринн попросила водителя высадить ее у покосившихся ворот. Пока такси отъезжало в облаке мягкой пыли, она, с сумками в руках, остановилась на заросшей подъездной дорожке, глядя на дом своего детства.
Вид перед ней как будто воскресал в памяти и на глазах обретал свою первозданную форму: борющиеся за превосходство сад и лес; задумчивые ели, цепляющиеся тяжелыми ветвями за карнизы… Дикие розы карабкаются по перилам крыльца, а вокруг деревянной веранды, тянущейся по всей длине бревенчатого дома, цветут ягодные кусты. Терракотовые горшки на веранде полны цветов, трав и даже овощей – свидетельство садоводческой жилки ее деда. А за верандой лужайка спускается к роще, ниже которой мерцает Русалочья бухта.
Через несколько месяцев вся эта красота исчезнет и будет засыпана снегом. Среди всех прибрежных городков Аляски Сэйв-Харбор известен самыми обильными снегопадами.
Медленно пройдя по подъездной дорожке, Мьюринн поставила сумки у подножия ведущих на веранду ступенек и наклонилась, чтобы растереть пальцами несколько листиков розмарина.
Она вдыхала аромат трав, слушала жужжание пчел, далекий перезвон китайских колокольчиков над дверью, плеск волн о камни в бухте внизу… С трудом верилось, что ее деда больше нет в живых; свидетельства его жизни были здесь повсюду.
Мьюринн посмотрела на дом и внезапно почувствовала его присутствие.
Прости, что я не вернулась домой, пока ты был здесь.
Прости, что оставила тебя одного.
Ветви деревьев тронул внезапный порыв ветерка и слегка взлохматил ей волосы. Мьюринн нервно сглотнула и подняла свои сумки.
Она поднялась по ступенькам и достала ключ от дома.
Распахнув тяжелую дубовую дверь с небольшим окошком из витражного стекла, Мьюринн шагнула в дом и как будто перенеслась в прошлое. Она почти сразу услышала его хрипловатый голос:
– Тебя принесли сюда морские феи, Мьюринн. Ундины. Они принесли тебя из бухты к твоим матери и отцу, ко мне. Чтобы мы все время заботились о тебе.
Она обвела взглядом гостиную, полную книг, картин, фотографий ее самой и родителей. Глаза тотчас защипало от слез. В течение многих лет Мьюринн не вспоминала те фантастические истории, которые Гас рассказывал ей, когда она была маленькой. Она сумела запереть эти волшебные мифы глубоко в тайниках своей памяти – за логикой, здравым смыслом и ежедневными заботами, работой и жизнью в большом городе. И вот теперь они нахлынули на нее… и их было уже не сдержать. Похоже, возвращение домой дастся ей тяжелее, чем она думала.
Но больше всего ее сердце ранили живописные работы Гаса.
Мьюринн тяжело опустилась в кресло и обвела глазами картины и наброски, украшавшие стены. Она была почти на всех из них – этакий непоседливый эльф, застывший во времени, запечатленный углем или нежной воздушной акварелью. На некоторых ее волосы развевались кудрявыми прядями, а сама она плавала в море с рыбьим хвостом. В других Гас проявил в ее чертах художественную вольность, придав зеленым глазам еще больший озорной разрез и слегка заострив уши, отчего она стала похожей на одно из тех маленьких веселых существ, которые, как он говорил, обитают в горных лесах.
Эксцентричный до мозга костей, Гас О’Доннелл был таким же, как и это место. Грубоватым, но высокодуховным. Мудрец и одновременно мечтатель. Охотник на крупную дичь, рыбак, писатель, поэт, художник. Любитель жизни и знаний с шевелюрой седых волос, густой окладистой бородой и острым орлиным взглядом.
И он воспитывал ее так же суматошно и эклектично, обучая быть свободной.
Не то чтобы это сулило ей что-то хорошее, ибо Мьюринн не чувствовала себя свободной. Ей хотелось одного: сбежать отсюда, открыть для себя реальный мир за пределами этой гранитной тюрьмы.
Какое-то время Мьюринн сидела в кресле-качалке из плетеных прутьев ивы, глядя на вещи деда. Наконец ее сморила усталость, и она погрузилась в глубокий сон.
Проснулась спустя несколько часов. Тело затекло, а сонный мозг не сразу сообразил, где она находится. Мьюринн посмотрела на часы: было почти десять вечера. На этой широте в это время года ночью было светло, однако через залив начинали мчаться тучи, а сумрачное арктическое небо как будто сделалось ниже и явно предвещало грозу. Резкий ветер уже царапал крышу ветками елей.
Мьюринн попыталась щелкнуть выключателем, но затем поняла, что ей еще предстоит выяснить, как настроить солнечную батарею. Вместо этого она зажгла масляную лампу и по лестнице поднялась в дедов кабинет на чердаке. Адвокат сказал, что все ключи от дома, которые ей понадобятся, вместе с инструкциями о том, как подключить электричество, будут ждать в среднем ящике старого дубового стола.
Она со скрипом открыла чердачную дверь.
Из дальних углов комнаты на нее тотчас скакнули тени.
Пульс Мьюринн участился.
Дальнюю часть чердака перед тяжелыми портьерами, которые в летние месяцы защищали от полуночного солнца[6], занимал резной письменный стол. На полированной поверхности, рядом с обычным дедовым стаканом для виски, стояла расплавившаяся свеча. У Мьюринн защемило в груди.
Казалось, будто комната затаила дыхание, ожидая, что Гас войдет в нее снова. Внезапно Мьюринн охватило сильное ощущение, что ее дед не был готов уйти из жизни. Стряхнув эту странную мысль, она шагнула в комнату.
Чердачный воздух мягко колыхался вокруг, при каждом движении паутина взлетала вверх. Мьюринн резко остановилась.
Она могла поклясться, что чувствует чье-то присутствие. Здесь явно кто-то был! Или что-то.
