– В общем, так – или ты разговариваешь с главным и переводишь меня сюда из той подзаборной газетенки, или я все рассказываю про тебя и твою Светочку. Ее отчисляют, и она едет в свою деревню. Выбирай.

– Не думал, что ты опустишься до шантажа. Хорошо, я поговорю, – кивнул Альберт Аркадьевич. – Только пообещай, что не сделаешь плохо Свете. Не мсти мне таким способом.

– Да плевать мне на нее, – рассмеялся Илья. – Да, если не сложно, некролог свой посмотри. Я его, кстати, уже написал. Ты ведь такой прекрасный редактор. Ну и тебе же важно, чтобы я, твой единственный сын, опубликовал приличный, как ты выражаешься, текст и не опозорился. Глянь на досуге, пока сердце не прихватило, – Илья положил на стол лист.

– Откуда вы все это знаете? – спросила Рита у Ирины Михайловны.

– От верблюда. Своими ушами слышала. Принесла Альберту Аркадьевичу документы на подпись и сидела в предбаннике. Он попросил подождать. Мы же бухгалтерия, считаемся вроде как стульями, столами. Как уборщицы. При нас можно все. Мы для них – аванс, зарплата, окошко, купюры. А еще справки. Не люди, в общем. Что мы можем понимать в их чувствах? При своих они не говорят, при нас соловьями разливаются. Если хочешь узнать подноготную человека, иди в бухгалтерию. Мы не говорим, мы бумажки на стол выкладываем. Но и по этим бумажкам становится все понятно – кто, что, за сколько и когда. Бухгалтерия – здесь не бывает тайн личной жизни. Точнее, все можно посчитать и доказать при желании. Или не заметить и посчитать не так. Вот журналисты, писатели, которыми ты так восхищаешься, утверждают, что видят людей по деталям их быта, одежды, поведения. Так и мы, бухгалтеры. Мы видим людей по тому, какие справки они приносят, сколько хотят урвать, как пересчитывают купюры, как ведут себя в очереди, как общаются с нами. Очень многое можно сказать о человеке, видя его через окошко кассы. Понаблюдай в следующий раз, кто как получает аванс, как разговаривает. Сама станешь писателем, если захочешь. У нас тут такие драмы разыгрываются, что на роман потянут. Хотя бы этот Илья – идеальный персонаж. Только ты права – мы не они. Мы на бумагу можем цифры выводить, а они слова. Они могут сделать себя лучше, красивее, талантливее, а мы – нет.

– И что случилось с Альбертом Аркадьевичем? – спросила Рита.

– Поехал домой, сел за рабочий стол – и все. Инфаркт. Видимо, разговор с сыном его окончательно доконал. Вызвали «Скорую», но уже было поздно.

– Какой кошмар! – ахнула Рита.

– Да нет, обычная жизнь. Тут в каждом кабинете по трупу имеется. Почти всех великих журналистов отсюда вперед ногами выносили. Альберт Аркадьевич хоть не в редакции умер, спасибо ему за это. Опять бы всех на допросы вызывали, – сказала Ирина Михайловна. – А потом все как положено: в газете опубликовали некролог, написанный Ильей, плохой, просто отвратительный, но написал сын, поэтому решили поставить в номер. Похоронили со всеми почестями на престижном кладбище. А Илью взяли в редакцию. Не на место отца, но с перспективой. Теперь, видишь, он своего добился. Стал тем, кем не должен был, без таланта, даже способностей. Выехал на имени отца. Говно он и как человек, и как журналист. Об этом все знают.

– А почему тогда его терпят? – удивилась Рита.

– Потому что он оказался стукачом, прирожденным. Пишет во все инстанции, докладывает обо всех нарушениях. Бравирует связями в верхах.

– Это неправильно, несправедливо, – горько сказала Рита.

«Он не может, не способен, – твердил жене Альберт Аркадьевич, – сколько бы я его ни тянул».

Карина, посвятившая свою жизнь нелюбимому мужу и обожаемому сыну, открыто никогда не спорила. Но по ее лицу все было понятно. И по молчанию. Она умела молчать сутками, исполняя положенные, как она считала, супружеские обязательства. Альберт Аркадьевич долгие годы убеждал себя, что это забота, внимание, неравнодушие. И был за это благодарен супруге. Он чувствовал себя виноватым и снова переступал через себя – опять просил за сына, надеясь, что жена скажет хоть одно ласковое слово. Да, он принимал обязанности, которые исполняла Карина, за проявление любви. Даже когда жена на его прямой вопрос, любила ли она его хоть один день, хоть один час, честно ответила «нет», Альберт Аркадьевич не нашел в себе сил поверить:

– Так ведь не может быть – столько лет, каждый божий день. Никто не сможет так жить. Пусть без любви, но чтобы вообще без всяких чувств?

Карина пожала плечами:

– Все женщины так живут. И я тоже. У меня есть уважение, статус, любимый сын. Я жена известного, уважаемого человека. Сын учится в лучшем московском вузе. У меня счастливая судьба. При чем тут любовь?

– Ты хоть что-нибудь чувствуешь? – спросил однажды Альберт Аркадьевич.

– Да, мне хорошо, когда ты уезжаешь в командировки, – честно ответила Карина, – меньше готовить.

Каждое утро она вставала в семь утра, чтобы приготовить завтрак для мужа и сына. Потом ехала на автобусе на рынок за продуктами. Альберт сто раз ей говорил, что не надо тащить продукты, пусть дождется выходных, он сам поедет и все привезет, но Карина отвечала, что он купит не то. Только она знает, какое мясо любит Алик.

– Алик? – удивилась Рита.

– Карина назвала сына в честь отца. Так было принято в их роду. Альберт Альбертович Григорян. Когда Альберту-младшему исполнилось восемнадцать, он сменил и имя, и фамилию, став Ильей Альбертовичем Григорьевым.

– Зачем ему это понадобилось? – удивилась Рита.

– Чтобы, с одной стороны, уйти, отойти от отца, не иметь с ним ничего общего, а с другой – в нужный момент напомнить, чей он сын. Тщеславие. Гордыня. Все пороки. Или, наоборот, слабость. Может, он думал, что получится добиться успеха, не упоминая имени отца, но не получилось. Или сделал так назло – Альберту Аркадьевичу было очень больно. Он не понимал, за что сын так его ненавидит, что готов отказаться даже от имени. Ведь всегда хотел для него только самого лучшего. Да, они были совсем разными, на генетическом уровне. Альберт Аркадьевич интеллигент, умнейший, при этом бесконечно благородный и благодарный. Он всех уборщиц знал по именам и не переставал говорить «спасибо». Ни разу в жизни не позволил себе высокомерия или заносчивости. Его сын оказался другой породы – возможно, пошел в мать, возможно, в неизвестного биологического отца – наглый, хам. Для него все люди были второго сорта. К тому же его отличала жестокость – мелкая, бытовая, что еще противнее. Он мог пройти по коридору и будто случайно опрокинуть ведро с водой, чтобы пожилая уборщица убирала пролитую воду и тащила новую. Мог разбросать мусорную корзину в кабинете и смотреть, как уборщица ползает на коленях, собирая скомканные листы. Ему нравилось наблюдать, как люди унижаются. Илья Григорьев оказался бездарным журналистом, о чем все знали. И этого он не мог простить отцу – того, что его все равно сравнивают и признают: на сыне природа отдохнула. Во всех смыслах.

Так или иначе, он добился, чего хотел.

– Да? – Илья поднял трубку рабочего телефона.

– Алик, это я, – услышал он голос матери. И сразу понял, что произошло что-то страшное. Но страшнее было услышать свое настоящее имя, данное ему при рождении. Имя, которым его всегда называла мама.

– Папа умер, – сообщила мать. – Ты приедешь? Я не знаю, где его хоронить. Мне звонят какие-то люди. Алик, что мне делать?

Мама говорила как маленькая девочка, наступившая в грязную лужу в белых туфлях. Она была растеряна и думала, что ее могут наказать за неправильное решение, как за плохое поведение.

– Мама, о чем ты говоришь? Как умер? Все было хорошо. – Илья не знал, что делать. Не привык ничего решать. И уж тем более не ожидал, что отец умрет сейчас, до того, как поговорит с главным о его трудоустройстве. До того, как Илья сможет всласть насладиться своими возможностями. До того, как он уничтожит Свету на глазах отца, чтобы тому стало невыносимо больно. Отец своей смертью сорвал все планы. Все его тайные мечты. Что еще беспокоило Илью? Некролог, который отец так и не посмотрел и не отредактировал. Наверняка все решат, что Илья написал отвратительно, и будут шушукаться за его спиной.