Когда Шуджа отправлялся на прогулку, все становилось еще более странным. Перед ним по обезлюдевшим улицам Лудхияны семенила ватага придворных, «кричавших о приближении правителя и требовавших неведомо от кого: “Посторонись!” – как будто вокруг кишела верноподданная толпа. Это оглушительное “Посторонись!” звучало заносчиво, словно шествие Шуджи и впрямь внушало кому-то благоговейный ужас, но ужасаться было попросту некому»[53]. Сам Шуджа относился к пребыванию в Лудхияне как к временному неудобству, краткой неприятной интерлюдии вроде отпуска в гостях у противной родни, который нужно перетерпеть перед возращением на трон в Кабуле. Когда Харлан встретился с ним, он успел прожить в изгнании уже 18 лет.

Пока что Харлан считал главной задачей удержать отряд вместе и хорошо кормить Дэша. «Любите меня и моего пса!» – таков был его девиз[54]. Очутившись как-то ночью в одной деревне, Харлан чуть не сровнял ее с землей за отказ местных жителей продать молока для Дэша. Пришлось Харлану «поручить слуге купить овцу, за которую местные заломили головокружительную цену. Часть мяса отдали псу». Когда его четвероногий друг насытился, Харлан разрешил поесть остальным. «Сегодня мы роскошествуем, – недоверчиво пробормотал кто-то, – доедая за собакой»[55]. Многие в кишлаке были безнадежно бедны, «у нас ничего нет, – уверяли они Харлана, – ни зерна, ни муки, ни корма». Но Харлан отказывался им верить, то и дело переходил на крик и пускал в ход угрозы, чтобы, как он выражался, «были удовлетворены наши насущные потребности»[56]. Тем временем старая форма Массона окончательно превратилась в лохмотья, и компания Харлана устраивала его все меньше. Ему совершенно не нравилось обирать бедных крестьян.

Мессианский комплекс Харлана проявлялся все чаще. Он не боялся врачевать и, несмотря на рудиментарность своих медицинских познаний, лечил местных жителей от инфекционных болезней. Одна из его пациенток якобы воскликнула однажды: «“Дайте мне взглянуть на моего спасителя, ему я обязана вторым рождением!” Она простерлась передо мной и не пожалела проявлений истового обожания»[57]. Харлан был на седьмом небе. В Дера-Исмаил-Хан он вошел уже мало в чем сомневающимся и чрезвычайно довольным собой.

Массон воображал, что знает Индию, но Дера-Исмаил-Хан стал для него потрясением. Городок оказался отвратительнейшим во всей Азии, настоящим гнездом самоназначенных шпионов и неудачников. В Дера-Исмаил-Хане можно было купить что угодно и кого угодно. Там кишели лошадиные барышники, торговцы-индусы из Бомбея, святые и грешники (по большей части последние), афганские паломники, потомки Пророка, святоши-скитальцы разной степени искренности, алхимики, прижимавшие к груди полные тайн книги, и тяжело навьюченные верблюды. Харлан разбил лагерь на окраине города и развернул свой американский флаг[58]. В считаные дни стали ходить слухи, что он привез в ящике Шуджа-Шаха[59]. Уж такой это был город.

Наместнику Дера-Исмаил-Хана, набобу, Харлан сразу не понравился. Он счел американца скользким типом со слишком подозрительной поклажей. Если он и не привез в ящике Шуджа-Шаха, то «непременно имел замысел устроить в форту взрыв, отчего погибнет гарнизон и разом рухнут стены»[60]. Набоб тревожился не зря. Харлан не собирался долго ждать. Он приглядел расположенную неподалеку крепость Тахт-э-Сулейман, или «Трон Соломона» – холодную, серую, стоявшую на вершине отвесной горы, на семи ветрах. Оттуда можно было контролировать лежащую внизу долину. Харлан уповал на то, что, посулив денег, сумеет подбить гарнизон крепости на мятеж, после чего она перейдет к нему в руки. Во время раздумий, как настроить гарнизон против их командира Сирва-Хана, его осенило: надо начать собственную маленькую священную войну. «Сирва, – говорили его люди гарнизону, – подлый раскольник, пролив его кровь, вы очистите свои правоверные души, вас будут славить как гази, святых воинов. Не медлите!»[61] Первый американец, ступивший на землю современного Пакистана и Афганистана, принес туда джихад за американские деньги. Divide et impera, решил Харлан[62]. Разделяй и властвуй!

Любуясь, как солнце садится за его гигантским флагом, Харлан был настроен возводить империи. «Посреди этой дикости, – писал он, – флаг Америки казался плодом воображения, но был при этом предвестником натиска, которому нипочем расстояние, пространство и время. Непреклонные сыны Колумбии отважнее всех пускаются в приключения, не страшась суровой доли первопроходцев»[63].

Но, проснувшись назавтра, Харлан обнаружил, что большая часть его армии дезертировала.

– Неужто все до одного? – прорычал он.

– За исключением четверых, – уточнил один из немногих оставшихся слуг[64].

Как оказалось, Массон тоже сбежал.

– Раз так, пусть все расходятся, – пробормотал Харлан. – Мне никто не нужен.

Гуль-Хан и еще несколько человек медленно отступили, бормоча извинения. («Как мне найти слова, чтобы выразить огорчение и негодование – никогда больше не держать мне голову прямо, – я все равно что покойник…»[65])

По их словам, мятеж в крепости Тахт-э-Сулейман не удался. Гарнизон потребовал расплатиться с ним заранее. Тут уж Харлан вскипел: «Трусы и изменники! И я еще звал их в свои партнеры? Видите те горы впереди? Могут ли бездельники, неспособные захватить пустую крепость, штурмовать вершины и отнимать у диких разбойников их твердыни? Они проявили себя в военных делах как женщины, такие мне не нужны. Я знаю им цену. Придется подлецам заплатить за свой стыд. Я отправлю их в утиль, этих презренных собак!»[66]

Перестав гневаться, Харлан уселся под своим американским флагом и решил скорректировать свои ожидания. Строить империю оказалось сложнее, чем он думал.

Пока Харлан топал ногами, Массон пил чай с набобом Дера-Исмаил-Хана на другом конце города. Здесь, в древней цитадели, посреди цветников, любуясь представлением музыкантов и силачей с обезьянами, медведями и необъезженными с виду лошадьми, он едва помнил, что был когда-то Джеймсом Льюисом.

Такова история превращения Джеймса Льюиса в Чарль-за Массона. Она всем хороша, но есть одна загвоздка: как и многие другие истории о Чарльзе Массоне, она необязательно целиком правдива.

Вот уже почти 200 лет люди доискиваются правды о Чарльзе Массоне[67]. Джеймс Льюис – настоящее его имя или один из псевдонимов?[68] Да и был ли он британцем? «Мистер Массон сообщил мне, – доносит один британский офицер, – что он родом из американского штата Кентукки»[69]. (Массон в жизни не бывал в Америке.) Французский исследователь превзошел этого офицера, утверждая, что месье Массон родом из Франции[70]. (Во Франции Массон тоже не был.) Одни верили каждому его слову. Другие считали его настоящим Мюнхгаузеном[71].

«Осенью 1826 года, – так начинается автобиография Массона, – пройдя через государство раджпутов Шекхавати и через царство Биканер, я вошел в пустынные пределы хана Бахавалпура»[72]. Увы, первая же строка его книги содержит ложь. Осенью 1826 года Массон еще находился в сотнях миль оттуда и тянул лямку в Бенгальской артиллерии[73]. Он пересек пустыню лишь год спустя.