– О идюл, – (это обращение я истолковал как родовое имя тех, за кем наблюдал), – возрадуйтесь тому, что вы идюл, и втройне возрадуйтесь тому, что вы ылгна[7], – (это я истолковал как название местного племени), – взгляните на чудесный мир вокруг и осознайте, что он создан для нас. Взгляните на пласты породы, обнажившиеся на склоне вот того утеса и запечатлевшие прошлое этой Земли, многие века, в течение которых она медленно готовилась к появлению нас – венца всего сущего, наиблагороднейших созданий из всех, что когда-либо рождались или родятся на свет.

В этом месте его речи слушатели неистово заморгали средним глазом – я принял это за аплодисменты и знак одобрения.

– Оцените наше сложение – и вы увидите, как далеко мы ушли в своем развитии от всех прочих живых существ. Поразмыслите об удивительном и сложном устройстве наших зубов; вспомните, что только мы наделены двумя разными способами дышать на различных стадиях нашей жизни; что наш средний глаз развит в такой степени, какая недоступна низшим животным. Подумайте обо всем этом и возгордитесь. – (Вновь последовало неистовое моргание средним глазом.) – И если мы таковы сейчас, разве не вправе мы ожидать, что и будущее расположено к нам? Во все грядущие эпохи мы будем населять эту землю, тогда как низшие формы жизни уступят нам свое место и сгинут без следа. Этот мир навеки наш, и мы будем неуклонно двигаться к бесконечному совершенству. – (Конвульсивное моргание средним глазом, сопровождаемое странными фыркающими звуками.)

Эти нелепые претензии на столь высокое положение, высказываемые философствующей амфибией, которая во всех отношениях стояла много ниже, чем я, до поры до времени изрядно меня забавляли. Но в этот момент я не выдержал, стремительно выступил вперед и заявил:

– О глупое создание! Ты мнишь себя венцом творения? Так знай же, что ты – всего-навсего жалкое земноводное; что ваша раса не вечна и всего через несколько миллионов лет – по меркам геологической хронологии это сущий пустяк – исчезнет с лица земли; что постепенно от вас произойдут – и превзойдут вас – более высокие формы жизни; что вы существуете в этом мире лишь для того, чтобы подготовить его к приходу этих высших форм, которые в свою очередь подготовят его к явлению великолепной расы разумных и обладающих душой созданий, чье дальнейшее шествие к бесконечному совершенству будет длиться бессчетное множество веков, – расы, к которой я…

Но тут я начал сознавать, что мое красноречие пришлось не по нраву слушателям и они начали медленно, но верно надвигаться на меня. Тот, кому незнакомы (а кому из моих читателей знакомы?) чувства, которые испытываешь, находясь под прицелом трех глаз, расположенных на одной голове, вряд ли поймет, что я ощутил, когда на меня уставилось целое стадо трехглазых тварей, мало-помалу подбиравшихся ко мне все ближе и ближе. Оцепенев от страха, я не мог ни шагу ступить, ни издать хотя бы звук. Неспешно – так неспешно, что чудилось, будто они не двигаются вовсе, – эти твари наступали на меня, ни на миг не отводя в сторону своего пристального, ужасающего взгляда. Они обступали меня все теснее, их огромные пасти были открыты, – казалось, они вот-вот сокрушат меня мощными челюстями. В тот момент, когда они уже готовились схватить меня, я сделал отчаянное усилие… и проснулся. Надо же! Это был только сон.

Я не мешкая поднялся со своего импровизированного ложа под деревом (уже наступил вечер, и в роще становилось все холоднее) и быстро направился через холм к ближайшей железнодорожной станции, радуясь, что сумел вернуться целым и невредимым в более дружелюбную обстановку современной эпохи.

1887

В имении Уолкота был канун Рождества. Протяженная гостиная по большей части тонула в глубокой тени, и лишь благодаря мелькавшим здесь и там тусклым огонькам отраженного света можно было понять, где находятся столы, вазы, стулья и кресла. Перед широким камином стоял невысокий защитный экран. Временами за ним вспыхивало красноватое мерцание, сопровождаемое шипением и треском поленьев, и наполняло зримой жизнью призрачную комнату, высоких белых кариатид по бокам просторного входа и бронзовую фигуру Сатаны возле рояля. Когда неверные тени двигались, казалось, будто эта фигура шевелится и делает знаки воздетой вверх рукой, а сластолюбивые кариатиды улыбаются. Часы, невидимо тикавшие в густом сумраке над каминной полкой, пробили одиннадцать вечера – гулко и настойчиво. К тому моменту, когда их бой прекратился, трепещущие огоньки за экраном погасли, ночная мгла проворно поглотила смутно видимую красную комнату, и шевелящийся Сатана вкупе с ухмыляющимися вратами утонули во тьме.

В дальнем углу гостиной началось движение, раздался шорох, а затем резкий щелчок и тихое позвякивание, как будто стронули с места цепь. Потом все стихло, кроме шипения и ворчания плавящейся смолы поленьев в очаге. Одно из них издало тонкий, внезапно оборвавшийся свист – точно мальчишка, напуганный жутковатой тишиной ночи.

– Ш-ш-ш, – внезапно прозвучало в углу – точно эхо шипения в камине. – Ш-ш-ш. О Эдвин!

Алые языки пламени вновь нервно взметнулись вверх. Расплывчатое пятно в углу оказалось птицей на жердочке, тускло блеснула золоченая цепь. Бронзовая фигура кивнула, ее искаженная исполинская тень на стене присела и подпрыгнула, кариатиды у входа зловеще ухмыльнулись и моргнули. Часы с сокрушительной неумолимостью четко отсчитывали секунды. Затем откуда-то извне донеслись неуверенные шаги.

Под массивной дверью появилась тончайшая золотистая линия; дверь распахнулась, и порог гостиной переступили двое лакеев с серебряными канделябрами в руках, а за ними показались и другие фигуры.

Когда свет, проникший внутрь, обнажил изящество шелка и бархата, белизны и позолоты в убранстве комнаты, распутницы, перестав ухмыляться, затаили дыхание и замерли, а воздетая рука Сатаны зависла в нерешительном ожидании. И часы тоже умолкли, словно насторожившись. Поверх циферблата выступила из темноты фигурка седого Времени, размахивающего своей косой, – безжалостное, расчетливо-неторопливое и наводящее ужас олицетворение неизбежности. Все вокруг сделалось реальным, ярким и отчетливым. В углу на причудливой жердочке сидел, щурясь на свет, серый попугай.

Лакеи церемонно прошли в гостиную, водрузили канделябры на круглый столик, отодвинули каминный экран и переставили полированный стол поближе к очагу. Меж тем в комнату вошли трое богато одетых джентльменов.

– Эта комната намного лучше, Эдвин, – сказал один из них, двигаясь неторопливо и держа руки в карманах. Это был светлокожий румяный юноша, облаченный в роскошный атласный костюм вишневого цвета с благородной кружевной отделкой. Тот, к кому он обращался, был старше, выше ростом и темнее лицом, но одет не менее пышно. – Не понимаю, кузен, почему ты был против того, чтобы прийти сюда, – продолжал он. – Думаю…

– Теперь это уже не важно, Клод, – перебил тот, кого юноша назвал кузеном; его голос явственно свидетельствовал о давешней досаде, перешедшей в беспокойство. – Я был под впечатлением от одной мимолетной фантазии. Теперь все в порядке… теперь, когда мы здесь, все в порядке. Вицелли, где ты сядешь?

– Вицелли, – подхватил юноша, – ты уже видел нашего попугая? Прелюбопытная птичка… онемела от горя с тех пор, как… как кузен Гарри преставился.

Вицелли помедлил, раздумывая, кому первым делом отвечать, потом произнес, обращаясь сразу к обоим:

– Там. Нет.

Этот человек с маленькими глазками и тонкими чертами лица был много старше и степеннее своих спутников.

– Да, онемела от горя, – повторил Клод. – Полли! Милый Полли! – воскликнул он, приближаясь к птице. – Видишь, Вицелли, он не отзывается.

Попугай поднял одну лапку, распрямил толстые пальцы, щелкнул клювом и склонил голову к когтю.

– Полл, царапка Полл… Полагаю, Вицелли, вы уже слышали полторы сотни вариаций нашей загадочной семейной истории. Чего только не плетут об этом!