Нервы перенапряглись, как будто прорвало плотину. Началось какое-то столпотворение. Целуются, топают ногами и во всю глотку орут:

— Воля! Воля-я-я! Воля-я-я!

Я стоял на нарах и громче всех орал:

— Тише, тише-е-е! Черти! Тише! Опять истерику, чёрт вас дери, закатите. Тише!

— Воля! Воля-я-я! Домо-о-ой!

— Тише-е-е!

Кое-кто уже помогал наводить порядок. Наконец начали понемногу все приходить в себя. Смеялись, суетились, но уже истерика сменилась здоровой радостью. Только Потехин сидел на нарах и дробно стучал зубами, его лихорадило.

Надзиратель стоял у двери и испуганно наблюдал.

— Што с людьми-то делается… упаси боже, так и слободу можно не увидеть!

Камера постепенно успокоилась. Кое-кто начал сортировать накопленные долгими годами пожитки, кое-кто лежал, некоторые оживлённо разговаривали. Сразу почувствовалось, что мы тут временно, что завтра уже нас здесь не будет. Появилась небрежность к вещам и постели. На столе в беспорядке лежали книги, была разлита вода, валялась на боку кружка. Но никто этого не замечал; всё это казалось ненужным. Камера постепенно становилась чужой и холодной.

Утром староста объявил:

— Приехал прокурор, сегодня будет подбирать дела и составлять списки, а завтра начнём освобождать.

— Почему завтра, а не сегодня? Зачем задерживать?

— Товарищи, да надо ведь дела-то подобрать, прокурор требует, сегодня окончим, всю ночь работать будем, а завтра с утра освобождать начнём.

Староста убежал. Кто-то пустил слух, что освобождать будут только осуждённых по сто второй статье.

Встревожились. Ко мне пристали, чтобы я немедленно же выяснил. Я сказал надзирателю вызвать старосту. Тимофеев прибежал встревоженный:

— В чём дело, что случилось?

— Ничего не случилось; вот кто-то пустил слух, что будут только освобождать имеющих 102 статью. Ребята волнуются.

— Чепуха, не слушайте, пожалуйста, никаких слухов. Все выйдем.

Все опять успокоились. День тянулся чрезвычайно медленно. Плохо пили чай, плохо обедали. По нескольку раз перетряхивали свои тощие арестантские пожитки, кое-кто зачинял прорехи на бушлате. Всем хотелось быть немного приличнее и выйти на волю хотя в каторжной куртке, но без прорех.

Кто-то вспомнил про библиотеку. Забрать бы надо… хотя бы научные.

— Действительно, товарищи, как же быть с библиотекой-то? Не оставлять же её на карты шпане. Забрать бы её с собой надо, — обратился я к камере.

— Забрать все дорогие научные книги кроме беллетристики, — закричали все.

Я попросил надзирателя позвать нашего библиотекаря Фабричного.

— Павел, наша камера постановила увезти с собой все научные книги.

— Вот хорошо-то, — обрадовался Фабричный, — а как это мы сделаем?

— Ты отбери какие-либо книги, а когда будем выходить, каждый возьмёт по нескольку книг, вот и вынесем.

Последнюю ночь опали плохо и беспокойно, ворочались с боку на бок, громко бредили, соскакивали во сне с нар и смотрели перед собой непонимающими глазами. Некоторые сидели над книгами, стараясь скоротать бесконечную ночь. Но не читалось, то и дело вскакивали и нервно ходили по камере. Тюрьма не походила на спящую обычно, как-то неуловимо, настороженно гудела.

Тревожились солдаты, они не были политическими, но и не были уголовными: дезертирство, отказ от службы, месть за жестокое обращение офицерам, неповиновение и т. д. явно не были преступлениями уголовного характера, но их не признавали по традициям коллектива преступлениями политическими. Это были просто солдаты. На каторге они не имели никакой иной классификации. Потому для них не было ясно, что будут с ними делать.

Сильно тревожились уголовные. История прошлых отношений между уголовными и «политикой» не свидетельствовала в их пользу: они понимали это хорошо и теперь боялись, как бы политические с ними не расправились, не отомстили за прошлое.

— От политики теперь пощады не жди: всё припомнят, — трусливо нашёптывала «большая шпана» — «Иваны». Да и было почему, трусить: именно головка держала всю уголовщину во враждебных настроениях в отношении политических, она иногда и подстраивала отдельные столкновения между политическими и уголовными. Но не потому только тревожились уголовные, что боялись мести; среди уголовных было много экспроприаторов, бывших в тех или иных партиях, и во время реакции и тяжёлой безработицы скатившихся к уголовным грабежам с целью самообеспечения. Эта часть уголовных переживала мучительные минуты. Если сидя на каторге они чувствовали себя отвергнутыми, всё же они понимали, что заслужили это. Однако никто не может запретить загладить свою вину в будущих революционных боях. И вот теперь они с тоскливой тревогой ждут, дадут ли им возможность теперь в происходящих революционных боях искупить свои ошибки, освободят ли их, или им придётся вместе с подлинной, воровской, профессиональной уголовщиной коротать дни в тюрьме. И мы пока тоже не знали, что с ними будет.

Солдаты во все предыдущие дни наседали на меня и тревожно спрашивали:

— А нас как же выпустят или оставят? Неужели вы уйдёте, а нас оставите здесь?

— Ты скажи, что нам делать, куда обращаться?

Я и сам не знал, как быть с солдатами, что предпринимать. Решил поговорить со старостой.

— Надо переговорить с Исполнительным комитетом, может, что он и сделает.

— Ты настаивай перед ними, чтоб они не тянули с разрешением этого вопроса, пусть их хотя пока в армию что ли заберут.

Тимофеев сообщил Исполнительному комитету о солдатах, предложил их зачислить в армию, ждали ответа. Солдаты, хотя я и сообщил, что принял меры к их освобождению, всё же болезненно переживали неизвестность. Ночью пришла телеграмма от Исполнительного комитета из Иркутска: все солдаты, находящиеся в тюрьмах, в ссылке и на каторге за военные преступления, зачислялись в армию.

Третьего марта 1917 г. утром двери и ворота Александровского каторжного централа открылись. Началось освобождение политических каторжан.

Освобождали группами. Помощник по списку выкликивал. Вызванные быстро схватывали узелки и бегом мчались в контору, а оттуда за ворота. Прибежал Фабричный:

— Слушай, никто не заходит в библиотеку, все как оглашённые выскакивают за ворота, останутся книги.

— Давай я их буду направлять к тебе, ты нагружай их.

Я встал у дверей конторы и начал бегущих на волю направлять в библиотеку. Некоторые рвались к выходу, я их не пускал и толкал в библиотеку. Ругались, ворчали, а всё-таки шли в библиотеку. Там их нагружали книгами, и уже нагруженные они бежали по коридору в контору, а оттуда на волю.

Так мы пропустили через библиотеку почти всех. Лучшие научные дорогие книги забрали. Библиотекари довольные вышли из библиотеки, и мы пошли по своим камерам за пожитками.

Наша камера была пуста, на полу и на нарах валялись тряпки, опорки, клочки бумаги, на столе одиноко стояла жестяная кружка, на окнах сиротливо стояли пузырьки от лекарства, кто-то забыл на нарах узелок с махоркой. На столе остался кусок карандаша и клочок бумаги, исписанный моей рукой. Это был список освобождаемых из нашей камеры. Теплота в камере исчезла и чувствовался кислый запах пустоты. Бумажку и карандаш я взял и положил в карман бушлата. Сердце отчего-то тоскливо сжалось. Я взял свой тощий узелок и повернулся к двери. У дверей стоял надзиратель и как-то жалко улыбнулся:

— Покидаете нас…

Я ничего не сказал надзирателю и только молча кивнул ему головой и вышел из камеры. За воротами стояли и ждали меня Проминский и Митька Мельников. Они сердито набросились на меня:

— Чего ты там застрял? Расставаться не хочется что ли? Больше часа тебя ждём.

— Библиотеку там выгружали. Не бросать же её.

— Вот жадюга, не даром старостой был, может ещё тряпки по камерам соберёшь… годятся…

— Да вы сами вчера постановили!

— Ну, ну ладно, пошли. Там митинг, крестьяне собрались.

— Митинг? — У меня от радости поджилки затряслись. Сколько уже лет я не выступал на митингах!