— Слуша-а-а-й-й-й…
Вновь утихла тюрьма, погрузилась в сон… Нечаянные звуки цепей, стоны спящих, осторожные шаги стражи давно сменили чарующие грёзы. А я всё лежал и слушал, всё ждал — вот-вот заплачет волшебная скрипка… и так до утра… Лишь когда начала рождаться предутренняя прохлада, предвестник наступающего дня, я оторвался от решётки и, завернувшись с головой в серое одеяло, забылся тяжёлым, тревожным сном…
Событие ночи держало всю тюрьму в повышенном настроении и днём. Музыка, как нечаянно попавший к одинокому узнику цветок, по-детски радовала грубую, невосприимчивую до нежности каторгу. Неведомый музыкант наградил каторжную аудиторию своей гениальной игрой. Пластинка через граммофон начальника тюрьмы передала нам привет из далёкого мира.
Война
После грандиозной майской стачки 1914 год быстро шёл к революции. Стачечное движение нарастало и принимало всё более мощный размах: ни одной экономической стачки не проходило, чтобы она сейчас же не превращалась в политическую и не вливалась в общий поток развёртывавшегося революционного движения. Большевистские организации прочно укреплялись в пролетарских центрах, захватывали движение в свои руки и настойчиво направляли его по единому политическому руслу.
Попытки правительства раздавить развёртывающееся движение не только не ослабляли, но, наоборот, обостряли и усиливали его.
Думская фракция большевиков, окончательно порвавшая с меньшевиками в думе, превратилась в легальный большевистский центр, откуда большевики резкой критикой разоблачали разбойничью политику правительства и буржуазии перед рабочими массами, усиливая своими выступлениями политическую активность стачечного движения.
Необычайный рост революционного движения сильно тревожил буржуазию, и она не без основания опасалась, что правительство дряхлых сановников не в силах будет задавить грозное движение, и потому усиленно муссировала общественное мнение и давила на думу о необходимости создания правительства «сильной руки», проводя эту работу под лозунгом создания «ответственного министерства».
Фракция большевиков решительно разоблачала все манёвры буржуазии: вскрывала всю реакционную сущность этих манёвров, направленных исключительно против развёртывающегося революционного движения рабочего класса. Буржуазия учитывала огромное влияние большевистской фракции на настроение рабочих масс и искала случая, чтобы расправиться с ней: министерству внутренних дел поручается создать дело для привлечения фракции большевиков к суду.
Стачечное движение продолжало расти: развернулась всеобщая стачка в Баку, где бастовало свыше двухсот тысяч рабочих. Массовые аресты рабочих в Баку вызвали политические стачки протеста в Москве и Питере. В это же время развёртывается стачечное движение в Польше.
В июле правительство расстреливает митинг путиловцев и вызывает всеобщую стачку питерского пролетариата, который берётся за оружие, и на улицах Петербурга появляются первые баррикады…
Все эти события встряхнули политическую каторгу; хватались за каждый слух, за каждую газетную строчку, стараясь уяснить всю серьёзность, всю глубину происходящих событий. Споры развёртывались с небывалой остротой. События полностью владели нашими головами. Под напором поступающих известий о нарастающем движении даже меньшевики принуждены были признать, что революция действительно быстро нарастает. Все жили в напряжённом ожидании…
— В Баку всеобщая стачка… — сенсационно сообщали нам информаторы из художественной мастерской, куда в первую очередь поступали сведения с воли.
— Стачка в Баку разгромлена… много арестов. — Это известие вызвало уныние и недовольство: её хотелось верить, что революция в самом начале может быть побита.
Однако противоречивость сведений всем давала надежду, что революцию не удастся задушить, что рабочие быстро не сдадутся…
— Стачка в Баку продолжается… Арестовано много рабочих… в Питере стачка протеста против ареста бакинских рабочих… — Это известие опять одушевило нас, и мы уже с большей уверенностью комментировали события. Обострённость споров спадала, большинство сходилось на том, что Россия находится накануне великих событий.
Известия о стачке в Польше ещё более укрепили наши надежды на революцию.
Наступил июль. Газеты и слухи сообщали о крайнем обострении стачечного движения.
Наконец, получилось ошеломляющее сообщение о расстреле путиловцев и о всеобщей стачке питерского пролетариата…
— Питерцы взялись за оружие… Баррикады на улицах Питера… Идёт перестрелка с полицией и войсками… — Это сообщение зарядило всех как электричеством, даже уголовные то и дело прибегали к нам за справками:
— Как в Питере дело? Будет ли революция?.. Будут ли вас освобождать?.. Что будет с нами?
Напряжённость так сильно овладела всеми, что никто не хотел ничем заниматься.
Каждому хотелось ходить. Топтались по камере, мешая в тесноте друг другу. Ложились, опять вскакивали. Говорили мало, каждый думал про себя… Похоже было, что все мы накануне какого-то большого события, которое мы сами должны совершить, и опасаемся за его благополучный исход… Вдруг все эти сконцентрированные ожидания и надежды рухнули и рассеялись как дым… Правительственные телеграммы принесли известие, что Россия объявила войну Германии.
И вслед за этим пришли известия:
— Революция быстро идёт на убыль… В крупных городах патриотические демонстрации…
Войну все ожидали: о ней много говорили и писали. Через большую дискуссию прошли вопросы назревающей войны и в нашем коллективе. Экономические противоречия обострялись с каждым днём и ясно вырисовывалась перспектива мировой катастрофы.
Только убогие по мысли эсеры в дискуссиях заявляли, что:
— Война, да ещё мировая, не может произойти в силу того, что это была бы величайшая нелепость, величайшая бойня, величайшая жестокость, которую можно себе представить.
Такой аргументацией обусловливали эсеры невозможность мировой войны.
Меньшевики признавали, что наличие противоречий в капиталистическом мире ведёт к неизбежной войне, но они фатально уповали на европейскую «демократию», которая-де несомненно парализует возможность войны. Особенно меньшевики надеялись на силу германской социал-демократии.
Наша большевистская группа считала возможность мировой войны реальной, но ставила возможность её исключительно в зависимость от поведения пролетариата в разных странах. Мы ссылались на возрастающее революционное движение в России, которое может перерасти в открытые революционные бои. Это обстоятельство может изменить обстановку, и Россия может оказаться вне войны.
Как видно, оценка предвоенной ситуации была неверно формулирована и нашей большевистской группой. Мы переоценили силу разворачивающегося революционного движения в России, как фактора, противодействующего войне.
Желала ли политическая каторга участия России в войне?
Безусловно, большинство политической каторги России желало, чтобы самодержавная Россия ввязалась в войну. Все считали, что война неизбежно приведёт вначале или в результате к изменению политического строя. Играли роль и субъективные моменты: каждый ждал, что война так или иначе изменит его каторжное положение.
Когда мы получили известие, что царское правительство объявило Германии войну, что идёт всеобщая мобилизация, что стачки везде прекратились и революция идёт на убыль, буквально все растерялись, как будто на нас рухнуло с большим трудом построенное здание. Срыв революции, что называется, подшиб нас всех.
Было видно, что революция отходит в неизвестное будущее, что пролетариат неизбежно втянется в войну, раз социалистические партии всех враждующих стран заявили о своём активном участии в ней. И кто может сказать, удастся ли скоро повернуть рабочий класс на путь революционной борьбы, если война закончится для России успешно?..
Первые дни прошли в полном смятении: не было даже дискуссий… Получаемые с воли сведения хотя и были противоречивы, но свидетельствовали они о том, что война факт, срыв революции также факт, и что она внесла полное замешательство во все слои политической общественности.
