Секретная как будто проснулась от летаргического сна. Все одиночки залили безумным криком коридор.

— Палач-и-и!.. А-а-а-а… Па-ла-чи-и-и-и!..

Мы с Шевелёвым тоже кричали. Он бил ногами в железную дверь, я выбил табуреткой окно и, взобравшись на стол, кричал во двор тюрьмы. Тюрьма мигом проснулась, по ней разнёсся гул. Смертников быстро проволокли по коридору, и на тюремном дворе полузадушенно кричали:

— Про-о-о… а-ай!

Всю ночь гремели кандалы по одиночкам, и слышались возбуждённые голоса.

Сделав своё дело, тюремщики, крадучись, прошли с места казни в контору. Чей-то одинокий голос бросил им вдогонку:

— Па-ла-чи-и!

Трое были повешены в эту ночь.

Борьба с администрацией продолжалась у нас с прежним упорством. Магуза по-прежнему заходил к нам в одиночку и произносил своё неизменное:

— Зздарова!

Получив в ответ наше молчание, награждал нас трёхсуточным карцером.

Передали мне ещё одну передачу. Ни одной бумажки при передаче не оказалось, — это вызвало у меня тревогу: «Не провалилось ли что-нибудь?» Особенно меня смутила махорка, которую надзиратель высыпал прямо на стол. Я не курил, — по-видимому махорка имела какое-то особое значение.

Я подозвал надзирателя и попросил его ещё раз сходить к брату, передать ему, что первое письмо я получил, жду второго; пусть напишет, как старики — здоровы или нет. Потом пусть махорку мне не присылает, а то при просмотре её рассыпали всю и перемешали с чаем. Надзиратель обещал передать.

На следующем дежурстве надзиратель сообщил мне:

— Ваш брат передал, что второе письмо тоже послали, но, по-видимому, его не пропустили…

Стало ясно, что провалилась шифровка; это подтвердилось на другой же день. К нам в одиночку с шумом ввалился инспектор тюрем Гольдшух. Выпятив грудь, приветствовал нас:

— Здорово!

Мы ничего не ответили.

— Обыскать!

Надзиратели бросились нас обыскивать.

С нас содрали верхнюю и нижнюю одежду, вывели в коридор. Гольдшух порвал по швам мои штаны, потом кальсоны и рубашку. Надзиратели отдирали железную обшивку с печи, отрывали плинтуса. В коридоре было холодно, и мы с Шевелёвым щёлкали зубами.

Распоров по швам всю нашу одежду, Гольдшух начал заглядывать в каждую щёлку. Я обратился к нему:

— Вы, господин инспектор пальчиком в парашке… может, чего там нащупаете….

— Молчать! Я тебе покажу шифровочки писать!

— Не тычь, сопля! — неожиданно гаркнул своим басом Шевелёв.

Эффект получился замечательный: Гольдшух выскочил в коридор и, подпрыгивая перед Шевелёвым, махал своими кулачонками перед его носом. Шевелёв вытянул вперёд голову, оскалил зубы и следил за Гольдшухом, а я, присевши на корточки, хохотал: настолько картина была комичной…

— В карцер их! В карцер! В пустую одиночку!

— Голыми, ваше бродь? — обратился к нему старший надзиратель.

— Принесите им вшивые бушлаты и штаны! В пустую одиночку!

Нас голыми впихнули в холодную одиночку, потом принесли бушлаты и штаны.

Мороз в одиночке стоял отчаянный. Эта одиночка служила светлым карцером; окна в ней были разбиты, и в ней было так же холодно, как на улице. Мы бегали по карцеру, садились в угол, прижавшись друг к другу, чтобы хоть немного согреться. Так промучились до ночи. Вечером дали нам хлеба, холодной воды и лампу. Ночь просидеть было немыслимо. Шевелёв стал бить ногами в дверь.

Пришёл старший надзиратель и пообещал:

— Будете стучать — свяжем. — И ушёл из коридора.

— Стуком их не прошибёшь, — надо что-нибудь остроумнее выдумать. Давай им иллюминацию устроим…

Быстро разобрали ящик от параши, облили обломки керосином из лампы и подожгли. Костёр запылал, распространяя вокруг себя приятное тепло; загорелся деревянный пол одиночки. Сильный свет и дым, поваливший в окно, вызвали тревогу, за окном заверещал свисток дежурного надзирателя; поднялся шум; надзиратели толпой бросились в секретную. А мы спокойно сидим у пылающего костра, греемся. Надзиратели выволокли нас в коридор и стали тушить пылающий пол и костёр.

Нас опять водворили в нашу одиночку. Так закончилось наше первое знакомство, с Гольдшухом. Мы, удовлетворённые нашей выходкой с иллюминацией, улеглись спать.

Хроника тюрьмы

В марте меня опять вызвал следователь. Он предъявил мне шифровки, перехваченные тюремщиками.

— Это вам предназначалось?

— Не знаю.

— Найдено в продуктах, которые вам передавали с воли…

— Может быть.

— Если вы не поможете нам эти записки расшифровать, мы принуждены будем отправить их в Петербург для расшифрования; это лишь затянет дело, — там всё равно расшифруют.

— Мне неизвестно происхождение этих шифровок. Может быть, их сами составили…

— Фу, какую глупость вы говорите!.. Следователь вскочил со стула, сунул в портфель лапку и, уставившись на меня, проговорил:

— По вашей, а не по нашей вине затягивается дело…

— А я вас не торопил…

И этот допрос дело следствия не сдвинул ни на йоту. Мне предстояло ждать неопределённо долгое время, пока петербургская охранка распутает адресованные мне шифровки. Я действительно не торопился делом, потому что впереди, кроме петли, ничего не было.

1911 год для иркутской тюрьмы был богат значительными политическими событиями. В новосекретную привели большую группу молодёжи, арестованной в посёлке железнодорожной станции Зима (в Сибири). Группа обвинялась в ряде экспроприаций. Тяжёлые политические и экономические условия, жестокая реакция и репрессии, введённые на железных дорогах, выбивали активную и революционную молодёжь из обычной колеи, толкали её на рискованные выступления. Сибирская тайга создавала благоприятные условия для различных авантюрных предприятий. Нетерпеливая молодёжь, увлекаемая романтикой боевой жизни, часто шла в тайгу, создавала партизанские труппы с намерением вести систематическую вооружённую борьбу с самодержавием. Сильно в этом отношении влияло партизанское движение Лбова на Урале.

Зиминская группа была одной из таких групп. Тайга их скрыла, приняла в свои объятия, но скоро вытолкнула. Группа быстро почувствовала себя одинокой, оторванной от общего движения. Дело не казалось уже таким большим и обещающим, каким оно казалось в предположениях. Тайга не кормит, и группа принуждена была выйти и действовать. Действия начались с экспроприации и дальше этого не пошли. Сразу же группа оказалась в тисках жандармов и быстро была ликвидирована.

В основе выступлений таких групп всегда лежала идея вооружённой борьбы с самодержавием. Но на практике такие выступления сводились к убийствам мелких полицейских и жандармских чиновников и к экспроприации, в конечном счёте носившим характер самоснабжения.

Таково по существу было движение лбовцев на Урале, действия боевой дружины в Верхоленском уезде. К этому же свелось и выступление зиминской группы.

Молодёжь таких групп, смелая в своих действиях на воле, быстро падала духом и притихала в тюрьме. То же случилось и с зиминцами. Почувствовав оторванность от партии ещё на воле, они сильно почувствовали своё одиночество в тюрьме. Считая, что они сами оторвались от партии, нарушив её постановления, они не решались даже претендовать на положение политических, считали себя уголовными преступниками. Администрация этим пользовалась и обычно сажала в камеры вместе с уголовными. Во главе группы зиминцев стоял Никулин, молодой парень, кажется, железнодорожный техник. Вся группа была присуждена к каторге, благополучно избежав петли.

Успокоившаяся было тюремная администрация после «рождественской иллюминации» вновь начала свои преследования. После одной из поверок, на которой мы не встали и не ответили на «приветствие» Магузы, нас на семь суток посадили на карцерное положение. Отняли матрацы, вынесли из одиночки табуретки, койку подняли к стене и замкнули; окно наглухо забили щитам. Получился тёмный карцер. Мы обычно в таких случаях начинали петь. Шевелёв садился в угол и басом начинал выводить: «Вы жертвою пали…» Пели мы все известные нам революционные песни. Потом Шевелёв налаживался на истерический лад и начинал демонически хохотать. Это выходило у него так хорошо, что даже мне становилось не по себе. Надзиратель подбегал к одиночке и кричал в форточку: