Сделал проверку, ищут меня или нет; узнали, что у павловцев какой-то матрос с георгиевской ленточкой разбросал по лестнице брошюры и скрылся. Получив информацию, что на Миллионной всё спокойно, я ушёл к себе в экипаж. На другой день ротные командиры экипажа спрашивали: «Кто вчера был в Павловском толку?» Оказалось, что никто не был. Знакомого павловца долго допрашивали, кто к нему приходил. Он заявил, что был в наряде, а поэтому и не мог видеть, кто в это время у него был.
Так этот комический инцидент и закончился без всяких последствий.
«Полярная Звезда»
Весной наша рота была назначена «а императорскую яхту «Полярная Звезда», корабль крейсерного типа, скорее похожий на плавучий дворец. Чёрный корпус, створчатые иллюминаторы-окна в два ряда. Идеальная чистота на верхней палубе, начищенные медные и латунные части сияют, как зеркало. Чрезвычайная чистота во всех внутренних мастерских и машинных частях судна. Царские покои убраны с особой и весьма редкой роскошью. Каюты командного состава обставлены также весьма роскошно. Стоимость судна с ремонтами расценивалась в 32 миллиона руб. Одевали матросов хорошо, даже рабочие костюмы были из высокого качества тонкого брезента. Только пища была среднего качества. Командный состав судна состоял целиком из «сиятельных» и «светлейших»; из более низшего ранга, кажется, был только барон Розен. Командиром был капитан первого ранга граф Толстой. Старшим офицером был лейтенант Философов, политически весьма подозрительная личность, которого боялись все остальные офицеры. Было большое подозрение, что он весьма тесно связан с охранкой. Это подозрение было, вероятно, потому, что императорская яхта не могла не находиться под надзором охранки.
Я был назначен в минно-машинное отделение в качестве машиниста, под команду подловатого капрала Маковского.
Пока яхта стояла на Неве, мне удалось побывать в городе и нагрузиться кое-какой литературой, которую я хранил на яхте. Кружок наш немного разбился, на яхту попали только двое: я и Соколов. Соколов был на «Штандарте» (яхта Николая II), но после аварии «Штандарт» был поставлен в док на долгое время, и Николай в 1905 г. пользовался «Полярной Звездой», яхтой вдовствующей императрицы.
Работы на яхте было много: к народу из строевых рот нужно было приглядеться; поэтому среди команды работу развёртывать не торопились, ограничиваясь накоплением литературы.
Приготовились окончательно к кампании; в мае яхта «Полярная Звезда» вышла из Невы в сопровождении двух миноносок и стала на «бочку» на Малом кронштадтском рейде. До июля мы благополучно плавали вокруг «бочки», и я за это время два раза ездил в Кронштадт. B Кронштадте виделся с земляками, среди них уже шла усиленная революционная работа. Работали главным образом матросы, присланные из черноморских частей. Создались сильные кружки в 16-м экипаже, в 6-м, 4-м и др.; настроение наших сибиряков было в огромном большинстве боевое. Когда спрашивали меня, как у нас на яхте, я мог ответить, что такого подъёма нет.
— А что вы думаете делать? — спрашивал я у земляков.
— Что? Вот погоди, офицеров громить будем; наши вожаки говорят, что скоро все подымемся.
Мне казалось, что действительно в Кронштадте идёт большая работа, я чувствовал себя немного неловко за мою работу на яхте.
У меня какой-то кружок, книжки, прокламации, а тут вон какие задачи и какой размах; не ясно было только, почему офицеров громить, как-будто чего-то не хватает.
Был в 7-м экипаже на собрании матросского кружка, выступал черноморец; в кружке было человек 50; говорил о тяжёлой дисциплине и о зверствах офицеров; говорил много о революции, что мне уже было известно; матросы внимательно слушали и молчали, только изредка ругались, когда матрос говорил о тяжести матросской службы. Когда дошёл до сроков службы и заговорил о необходимости сокращения сроков, поднялся шум: была нащупана реальная, больная жилка. Два раза я был на заседаниях кружка, и оба раза гвоздём разговоров был вопрос о сокращении службы. По пути говорили о том, чтобы прижать хвосты «офицерне», о режиме и т. д.
Но плана, даже программы не было, как-то все эти разговоры не кристаллизировались в ясных формулировках. Чувствовалось, что у самих «черноморских практиков революции» ещё нет «стержня». Несмотря на это, работа матросов в Кронштадте влила в меня новые силы, и мне уже казалось, что воспитательная кружковая работа недостаточна. Нужно было проявлять большую активность. Заряженный настроениями Кронштадта, я немного выбился из колеи и потерял свою прежнюю осторожность. Возвращаясь на яхту, я, как всегда, потащил с собой литературу. А кроме литературы я ещё захватил нисколько газет революционного содержания. Когда я выходил из катера на яхту, меня увидел старший офицер Философов; увидав газеты, он подскочил ко мне и вырвал их.
— Это откуда? — закричал он на меня. Я вытянулся в струнку и ответил, что газеты купил в Кронштадте.
— А-а, в Кронштадте, хорошо, иди.
Как он не догадался меня ощупать, я не знаю; только я помню, что я готов был выполнить все его требования с абсолютной точностью, лишь бы он до меня не дотрагивался. И когда он меня отпустил, я на крыльях шёл к себе на нижнюю палубу и сгрузил Соколову всю свою нелегальщину.
Через некоторое время меня вызвал минный офицер, непосредственное моё начальство.
— Никифоров, ты чего наделал?
— Не могу знать, ваше благородие, как-будто ничего.
— Хм, ничего, говоришь? А какие ты газеты притащил?
— Купил в Кронштадте. Все покупают, и я купил. Интересная газета, ваше благородие; все матросы читают.
— Интересная, говоришь? Так вот за эти интересные газеты ты будешь подвергнут судовому аресту на два месяца, понял?
— Понял, ваше благородие.
— И какой чёрт тебя сунул с этими газетами на глаза старшему офицеру? Не мог спрятать, — офицер повернулся и зашагал по каюте.
— Ты вот что, поменьше попадайся на глаза Философову.
— Есть, ваше благородие.
— Ну, иди.
Мне было ясно, что минный офицер не склонен ко мне сурово относиться за мой поступок и, по-видимому, недолюбливает Философова.
Так я благодаря минутной распущенности оказался на два месяца лишённым связи с внешним миром. На Соколова надеяться было трудно, потому что, как только он дорывался до берега, всегда возвращался «на парусе», поэтому мы ещё ранее с ним сговорились, что он не будет брать на волю никаких поручений, хотя неоценимым человеком он был на яхте или в экипаже.
Сидеть всю кампанию на судне да ещё на «бочке» было весьма неприятно и тяжело: один день, как капля воды, похож на другой.
Утро — вставать в шесть часов, на молитву, завтрак, чистить медяшку, мыть полы, поднятие флага, обед и т. д. — так изо дня в день.
Однако моё заточение принесло и свою пользу. Я усиленно принялся за создание крепкого кружка Возможность больших событий, навеянная на меня на кронштадтских собраниях, не давала мне покоя; я очень боялся, что события развернутся так скоро, что мы не сумеем принять в них участие.
Наш кружок состоял из меня, Соколова, машиниста, воспитанника экипажа, одного минёра-латыша и ещё кого-то из машинистов; я стал их заряжать теми настроениями и планами, которые сообщились мне в Кронштадте.
Когда я говорил, что кронштадтцы хотят «громить офицеров» и требовать сокращения сроков службы, Соколов буквально выразил то же, что и мои земляки:
— Офицерам хвосты наломать не мешает, а вот сокращение сроков службы — это дело хорошее и большое.
Кружок решил работать по ночам, привлекая надёжную молодёжь. Чтобы не провалиться всем, решили создать новый кружок, которым поручили руководить машинисту-воспитаннику, а мы все взяли индивидуальную обработку.
Однажды, в один из июньских дней, наш кок привёз вместе с кислой капустой из кронштадтских погребов известие:
— В Либаве матросы взбунтовались и побили своих офицеров и, говорят, Либаву захватили.
— В Кронштадте матросы «ура» кричат, по улицам бегают. Говорят, тоже офицеров бить будут, добра мало будет, — добавил кок, — перепьются все.