— Говорят, что нас также будут разоружать.

— А как себя держат преображенцы?

— Спокойно: пусть, говорят, разоружают.

— Арестов у вас не было?

— Арестов не было, но офицеры всё время дежурят по ротам… Я зашёл тебе сказать, чтобы ты пока избегал заходить, а то неровен час — ещё схватят. Волынка может выйти. А мы решили пока ограничиться отказом от выступлений против рабочих.

Информация Знаменского была весьма важной. Хотя военная организация, наверно, была в курсе дел, я всё же послал Знаменского туда с запиской, чтобы они информировались у него о положении в Преображенском полку.

Товарищи по роте также приносили много новостей:

— Народ по улицам всё кучками, митингуют. А на Офицерской, у Совета, проходу нет. Народу уйма и шпиков бьют: как подберётся шпик к Совету, так хватают и бьют, только ноги под головами мелькают…

Получилось известие о втором восстании севастопольских матросов.

В этот же вечер получили кучу листовок по поводу событий в Севастополе. Говорилось, что севастопольцы опять восстали, однако никаких подробностей о том, все ли матросы восстали или только какая-либо часть, не было. Только дня через два удалось узнать, что восстал крейсер «Очаков» под командой лейтенанта Шмидта, что восстание остальными судами поддержано не было.

Братва опять заволновалась:

— Что же это? Опять поодиночке начинаем.

Вечером собрались представители от рот: я им прочёл две выпущенные социал-демократами листовки. В листовках говорилось:

«…Сделайте же требования кучки сознательных солдат требованиями всей армии, соединяйтесь же в один союз для защиты их. Копите свои силы, не губите своих лучших людей разрозненными, частичными бунтами. Начальству только наруку такие бунты: они помогают ему разбить вас по частям… Копите свою силу, объединяйтесь, чтобы одним ударом свергнуть тех, кто смеётся над нуждой солдата, кто давит его, как и весь народ»

— Вот это правильно, надо сначала всем сговориться, а потом уже вместе и делать, а поодиночке всех подавят. — Братва этой мыслью была довольна: всем нам казалось, что дело теперь пойдёт лучше. Самое главное, чего до сих пор не говорили, теперь сказано: врозь не выступать — только вместе.

Штаб агитации

Все эти события тянули меня вон из экипажа: я стал думать, как бы мне легализовать выход за ворота. Я обратился к нашему квартирмейстеру, чтобы он помог мне это устроить.

— Ничего, браток, не выйдет: «шкура» может хватиться. Знаешь, что я тебе посоветую: иди, браток, на пекарню, там тебе лучше будет.

— А ты думаешь, пустят?

— Проситься будешь — не пустят, а если я предложу «шкуре» тебя туда сплавить, он с удовольствием согласится.

Пекарня — это было место, куда сплавляли безнадёжных и не поддающихся дисциплине. Работа там была тяжёлой, и потому пекарня называлась каторгой. Добровольно на пекарню никто не шёл.

Я с предложением квартирмейстера согласился. Что говорил мой приятель «шкуре», не знаю. Через два дня получился приказ назначить меня кочегаром на пекарню.

«Шкура» сопроводил меня такими тёплыми словами:

— Никифоров, забирай свои манатки и марш на пекарню. Поломай там хребет. Достукался… Только роту пакостите… Сволочи… Р-революция…

«Шкура» так же ненавидел революцию, как ненавидел и матросов. Слово «шкура» всегда неслось за его спиной. Пекарня была механизирована и выпекала до двух десятков тонн в сутки хлеба, который куда-то увозился.

Пекарей проверяли только вечером, ночью и днём в пекарню никто не заходил. Освоившись с новым положением, перезнакомившись с пекарями, я стал расспрашивать, каким образом они устраиваются с отпусками. Большинство пекарей было по разным причинам лишено отпусков, поэтому пекарня уже давно изобрела свои способы получения отпусков в город.

Делалось это просто: за некоторую мзду писаря представляли штемпелёванные картонки, на которых писались отпускные билеты, вписывали свои фамилии, и билет был готов. Таким же пропуском снабдили и меня.

Имея на руках билет, я каждый вечер имел возможность выходить за ворота. Работа моя оживилась. Я теснее связался с организацией и заражался настроениями от непосредственного источника. Литературу я забирал в неограниченном количестве. В течение одной недели на пекарне образовался целый литературный склад. Литература аккуратно распределялась по пачкам для всех рот и для «Полярной Звезды». Представители от ротных кружков приходили на пекарню, сообщали о работе в своих кружках, о настроениях в ротах, я снабжал их новостями и инструкциями, когда это было нужно. Представители получали от меня литературу и расходились.

Пекари деятельно мне помогали: прятали литературу, помогали её разбирать, оповещали представителей ротных кружков о прибытии новой литературы, исполняли мои поручения по экипажу, оберегали пекарню от «лишнего глаза». Загнанные на каторжную работу в пекарне, пекари с особым удовольствием принимали участие в предприятиях, направленных против ненавистного начальства, и помогали, кто как мог. Так, «дно», куда сваливалось всё, что причиняло беспокойство в ротах, превратилось не только в склад литературы, но и сделалось центром революционной пропаганды в экипаже.

Старики, проведшие на пекарне почти всю свою семилетнюю службу как штрафные, помогали мне усиленно и искренно: указывали, кого следует опасаться, кому можно доверять. Как ни странно, все старики-матросы, преданнейшие революции люди, были в то же время неисправимыми пьяницами. Это можно объяснить только тем, что железная дисциплина слишком давила и не давала иных выходов для человеческой воли: пьянство, драки, хулиганство были изъяты из дисциплинарных и уголовных взысканий, здесь непокладистые растрачивали свою гордую волю и здесь растрачивали скоплявшееся от унижений и жестокостей службы озлобление. Не случайностью было и то, что матросы, когда выходили во время плавания на берег, били смертным боем ненавистных боцманов и никогда не подвергались за это никаким наказаниям.

Начальство понимало, что выход скопившейся злобе надо давать.

— Корми, корми братву, — говорили старики, — мы хлебом, а ты, браток, книжечкой. Пусть братва раскачивается. Эх, и тяжелы же были времена. Не забудем.

И была уверенность, глядя на них, что эти действительно не забудут.

— Надо, чтоб братва Кронштадта не забывала.

Кронштадтское восстание крепким заветом легло на сердца братвы: не кричали о Кронштадте, но упорно о нём твердили, когда заходил разговор о революции. Братва как будто знала, что Кронштадт ещё и ещё повторит свою кровавую встряску.

Работа в пекарне была тяжела, но зато партийная работа протекала прекрасно. Совет рабочих депутатов давал много пищи для взбаламученных умов матросской братвы. Начали носиться в воздухе разговоры, что матросы опять готовят восстание. Параллельно неслись и другие слухи: правительство готовится к погромам, собираются громить студентов и евреев…

В дружине на дежурстве

Однажды перед вечером ко мне на пекарню пришёл посланец из военной организации:

— Возьмите с собой несколько надёжных товарищей и, если можно, вооружитесь револьверами и вот по этому адресу явитесь в распоряжение василеостровской дружины сегодня же ночью.

— А в чём дело? — спросил я.

— Ходят слухи, что сегодня будет погром: установлено, что некоторые дома, где живёт много студентов, черносотенцы отмечают крестиками мелом.

Я срочно собрал представителей кружков и сообщил им о приказе военной организации. Выяснилось, что без особого риска могут отлучиться человек восемь. Наметили людей и поручили снабдить их по возможности револьверами. После поверки мы поодиночке вышли из экипажа и отправились на Васильевский остров. Адреса не припомню, в памяти остался какой-то большой дом, довольно богато обставленный.

Дружинников собралось человек двадцать пять: нас восемь человек, рабочие и студенты. Все мы, не раздеваясь, легли вповалку на полу, лишь только начальники дружины дежурили у телефона. В пять часов утра нас распустили по домам. Мы вернулись в экипаж. Слухи о погромах продержались ещё несколько дней, а потом заглохли.