Вот так и текла жизнь в этом доме. Софья Семеновна следила за порядком, чистотой белья и за тем, чтобы блюда на столе князя и его гостей, как она их называла, были вкусными. Те же развлекали хозяина по вечерам в гостиной умными беседами о религии и литературе, и казалось, что так будет вечно, и никакие страсти уже никогда не появятся в этом тихом прибежище.

Но неожиданно Лев Николаевич получил письмо от Парфена Рогожина, который прибыл в город после того, как отбыл часть наказания за убийство их общей знакомой Настасьи Филипповны Барашковой. И, что удивительно, он был даже оправдан, так как было признано, что совершил он его исключительно по краткому помутнению рассудка, которое случилось у него из-за женского непостоянства.

Его брат, получивший после смерти отца и ареста Парфена миллионное состояние, через пару лет понял, что не по-людски это от брата отказываться, добился как-то смягчения приговора, и даже упросил принять от него часть отцовского наследства. Но жить у брата Парфен не захотел, а обратился ко Льву Николаевичу, который и предложил ему комнаты для проживания на первом этаже своего дома.

Брат Парфена, как и обещал, привез ему причитавшиеся деньги, но тот их не взял, велел вложить в дело, хотя себе немного все-таки оставил, сказав, что суммы этой ему на первое время будет довольно. И жил сейчас Парфен очень тихо, почти никогда своих комнат не покидал, разве что изредка ходил в церковь вместе с мужем Софьи Семеновны Родионом Раскольниковым. Наверх он тоже не поднимался, а выходил и приходил домой с черного хода, который был под лестницей. Пить он также теперь не пил, а только лежал часто в своей комнате на кровати или подолгу стоял у окна.

Поэтому так уж получилось, что встречался он со Львом Николаевичем Мышкиным за все это время всего лишь один раз, когда приехал. Притом князь сам спустился к нему на первый этаж, и ему, когда он к Парфену шел, почему-то казалось, что спускается он куда-то глубоко-глубоко под землю, чуть ли не в ад. Рогожин же в это время сидел в кресле, и даже не повернул голову, когда Мышкин постучал в дверь, а потом, не дождавшись ответа, вошел. Князь не мог проронить ни слова, так вот стоял у порога и молчал. Наконец, Парфен Семенович повернулся к нему и тоже встал. И дальше произошло нечто странное. Мышкин шагнул к нему, упал на колени, обхватил ноги Рогожина и тихо-тихо завыл. Тот же смотрел куда-то вдаль. Сколько времени так прошло, неизвестно, но потом князь Лев Николаевич Мышкин молча поднялся, скорым шагом ушел к себе наверх, и больше с тех пор они не виделись.

Так прошло еще несколько месяцев. Но недавно, потому что комнаты для сдачи еще были, Софья Семеновна сказала Льву Николаевичу, что ей известно об одной даме, недавно потерявшей мужа, которая ищет, где ей остановиться в Петербурге. Льва Николаевича сначала несколько озадачило, что это будет женщина, ведь в их доме из особ женского рода никого, кроме самой Софьи Семеновны, не было, но потом он согласился. И вот наступил день, когда дама эта приехала. Звали ее Авдотьей Романовной Вразумихиной.

И так получилось, что в тот момент, когда ее экипаж остановился на улице возле дома, все перечисленные господа как раз были в гостиной, и поэтому прильнули к окнам – и Версилов, и Аркадий, и оба брата Карамазовых, и сам князь Мышкин.

На Авдотье Романовне был надет изящный черный наряд, как и следовало вдове, а волосы под шляпкой уложены в простую прическу. Через мгновение она была уже в комнате. Все сразу к ней повернулись, она подняла вуаль и наступила тишина…

Потому что сказать, что Авдотья Романовна была красивой, это ничего не сказать! Красота примитивна, поэтому сделать так, чтобы все вокруг буквально окаменели, когда она появилась на пороге, красавица не сможет. А вот женщина невероятного обаяния – это да! И Авдотья Романовна как раз и была такой – настоящей обворожительной бестией!

Она сняла перчатку, и все мужчины по очереди, подойдя к ней, поцеловали ее белую руку, а Аркадий при этом даже покраснел.

Потом Софья Семеновна провела Авдотью Романовну в приготовленные для нее комнаты, угловые на втором этаже, и осталась там, чтобы помочь ей устроиться. Но закрыв за собой дверь, обе женщины кинулись друг другу в объятия.

– Дунечка!

– Сонечка

– Вот ты и приехала.

– Как хорошо, Соня, ты все устроила с этим домом! Спасибо тебе за все! И за брата.

– Не надо меня благодарить, Дуня. Это я ему век буду благодарна за то, что он женился на мне такой…

– Соня! Не надо…

– Разве про такое забудешь, Дуня? Кем я была и кем сейчас стала… Представляешь, тут все ко мне хорошо относятся…

– Соня! Я ведь тоже не святая. Забыла, как я в Свидригайлова из револьвера стреляла и чуть его не убила? А я помню. Все помню…

– Даже подумать страшно, что было, если бы такое случилось! Он же так нашей семье деньгами помог. Матушкины похороны оплатил, братьев и сестру Поленьку в хорошие учебные заведения устроил, меня спас …

– Но, Соня! Не забывай, что он все-таки покончил с собой, значит, было за что.

– Дунечка, не нам его судить, но ведь если бы не Свидригайлов, на какие средства я бы к Роде в Сибирь поехала? Нет, я ему очень благодарна, никогда-никогда этого не забуду.

– Знаешь, он мне тоже оставил кое-какие средства. Но ты права! Без них мы брата не вернули бы в Петербург.

– Да что это я! Говорю и говорю, сейчас Родю сюда проведу, только бы никто его не увидел. Он уж, наверное, не знает, что и думать, почему я вниз не прихожу.

– Только ты уж там будь поосторожней, не надо никому пока знать, что мы родственники.

– Конечно, Дуня, конечно.

И скоро Родион Раскольников уже находился в комнате сестры, и все трое плакали, обнявшись.

– Вот ты, Родя, и на свободе. Все уже в прошлом. Жаль, что матушка наша до этого дня не дожила.

– Да, много времени прошло с тех пор, как ты, Дуня, туда ко мне приезжала.

– За это время, Родя, я вдовой стала, ну, об этом тебе известно, я писала.

– Душевный был человек твой муж, не чета мне.

– Был да сплыл, Родя. Ты-то как?

– Я? Я хорошо! Только думаю зачем-то много.

– Но разве это плохо?

– Плохо. Мне меньше думать надо, я знаю.

– Меньше? Может быть… Но о чем, Родя, ты думаешь?

– Много несправедливости на свете, Дуня. Очень много. Вот разве Соня заслуживает такую жизнь, какую она сейчас ведет? После всех ее страданий? Нет! А ты? Впрочем, я в церковь каждый день хожу, молюсь. Мне двух женщин, мною погубленных, забывать нельзя. С Парфеном Семеновичем хожу, соседом нашим, комнаты наши рядом, он тоже одну красавицу… зарезал… Натальей Филипповной ее звали. Из-за любви…

– Из-за любви? Не про него ли мне на каторге рассказывали, когда я к тебе, Родя, туда приезжала. Тот ли это человек?

– Тот, Дуня, тот! Только я его тогда не знал, а вот сейчас свели знакомство. Богат он был очень, да и сейчас не беден! Но вот случилось то, что случилось.

– Соня, это правда, что он ее зарезал?

– Темная там история, Дуня, ох, темная! Но князь Мышкин, того чей этот дом, потом их вдвоем и нашел, отчего головой помутился, потому что он ту Настасью Филипповну тоже очень любил.

– А князь этот Мышкин тоже богат?

– Богат, Дуня, очень богат.

– Так, получается, что эту Настасью Филипповну здесь часто вспоминают?

– Вспоминают. В разговорах в гостиной. Сама слышала.

– Неужто-то так красива она была?

– Недурна. У князя в комнате и сейчас ее портрет есть.

– Хотелось бы мне на него глянуть, Соня.

– Зачем тебе, Дуня?

– Из любопытства. Хуже или лучше я ее? Как ты думаешь?

– Не хуже! Но у той взгляд какой-то странный был, хотя вот я сейчас на тебя смотрю и чудится мне, что ты чем-то на нее даже похожа.

– Это хорошо, Сонечка, очень хорошо, что похожа! Спасибо тебе, Соня, за брата, без тебя он бы совсем пропал. Но теперь я должна вас отсюда забрать, это долг мой, вот дела свои устрою и заберу. Просто обязана! Не дело это – тут вам жить!