Мы себе записали в сердце, что нам плакать и стонать нельзя.

Нина Антоновна Мацулевич, бывшая узница концлагеря в Саласпилсе

1

…Это была серия непонятных образов в серо-белых тонах, на фоне бесконечной, невыносимой, разрывающей сердце нравственной боли. Хотелось выть и скулить – безысходность рвала на клочки саму душу…

Широко раскрытые глаза Новой Мамы, подчерненные сухой, ввалившейся в глазницы кожей, смотрели с уютной теплотой. Потрескавшиеся, с шелушинками, губы двигались, но звуки слились в оглушающую какофонию и невозможно было различить в ней слова… Зато отчетливо слышалось: кто-то рядом плакал. Сипло, с надрывом, задыхаясь и жалобно подвывая… и плакал уже давно.

2

Лена встревоженно вглядывалась в экран. Дёмин часто дышал, помертвевшие губы стадальчески скривились. Глаза под веками двигались хаотично, пытаясь что-то рассмотреть. Послышался стон. В нем было столько боли, что ассистентка не выдержала и, всхлипнув, завершила работу программы.

3

– Евгений Дмитриевич, я не смогла вынести… Вы бы видели свое жуткое лицо! Я выключила…

Вид у Деда был изможденный, в его взгляде отражалась бездна боли, дыхание было натужно-хриплым.

– Ноги трясутся… – пробормотал он и скрипнул зубами. Увидев реакцию ассистентки, Дед выдавил неубедительную улыбку. – Не рефлексируй, Леночка. Ты все правильно сделала. Надо снизить мощность сигнала, иначе мой мозг в следующий раз вскипит. Я не предполагал, что это будет настолько реально и… ошеломляюще.

– Вы хотите продолжить?!

– Да… Безусловно. Завтра утром.

– Но… А как же отчет? – Она путалась в аргументах. – Это не по правилам! Видели бы вы себя…

– Леночка, без "но". Отчет я подготовлю. – Голос Деда зазвенел. – Нам удалось связался с сознанием человека, живущего в прошлом! Понимаешь, что это означает?! Представляешь, мы с ним мыслили в унисон… – Он прикрыл глаза и пробормотал, – Это такая редкость – найти там человека, с которым удалось бы наладить связь, и чтобы так совпали параметры… Правда, пока многое было непонятно. Необходимо снизить мощность… Меня буквально раздавили испытываемые им негативные эмоции – просто шквал беспросветного горя.

– А кто он? Вы смогли узнать?

– Не уверен, но мне показалось… – Дед помедлил. Потом задумчиво продолжил. – По-моему это ребенок. Совсем еще кроха. Четыре, может быть пять лет, не больше. И ему там очень… плохо. Он плакал. Как же ему плохо… Я пока не понял где именно он находится, но это очень страшное место.

4

– Hier, nimm ein Bonbon. Na was ist?, los!

(Возьми конфету. Ну же, бери!).

Дети молчали. В бараке, где всегда кто-нибудь плакал, воцарилась напряженная тишина. Сашок испуганно смотрел на Злого Дяденьку. Именно его бесполый голос произносил слова, смысл которых был непонятен. Тоненькой шее было тяжело держать голову в приподнятом положении, но Сашок изо всех сил старался ее не опускать – боялся.

Недавно Гена упал в обморок и другие Злые Дяди пинали его ногами в больших сапогах. Потом что-то бабахнуло… Гена подергал ножками, как-будто танцевал, и уже больше не встал. Его бросили в тачку с теми, кто не проснулся и увезли в печку… Новая Мама сказала тогда, что Злые Дяди не любят слабеньких. Поэтому Сашок упорно держал голову.

Новая Мама легонько толкнула малыша острым локотком.

– Возьми… Это вкуснее капусты.

И он неуверенно потянулся ручонкой к кучке непонятных разноцветных штучек на подносе.

– Diese Vieh-Blagen hatten bestimmt nie Süßigkeiten gesehen.

(Эти звереныши никогда не видели конфет).

– Aber er hat's doch angenommen, Doktor Meisner.

(Но он все же взял, доктор Майзнер).

– Das Weibchen hat es ihm zugeflüstert, von sich selbst würde er nicht drauf kommen.

(Эта самочка ему подсказала, сам бы он не догадался).

Доктору Майзнеру определенно не нравился этот на редкость некрасивый, грязный детеныш. Толстые пальцы нащупали застежку кобуры. Взгляд немца встретился с внимательным взглядом невероятно огромных глаз оборванца. Майзнер поразился – цвет глаз русского детеныша такой же, как у его дочери! Кобура не открывалась – что-то там заело… Оставив в покое застежку, доктор вынул из кармана носовой платок и прижал его к своему носу.

– Pfui… verteilen Sie selbst den Rest, Schwarz. Nehmen sie schon das Tablett. Mir wird schlecht von deren Gestank, obwohl ich der Mediziner bin…

(Фу… Раздайте остальное сами, Шварц. Возьмите поднос. Меня тошнит от их вони, хоть я и медик…).

Передав блокфюреру поднос со сладостями, доктор вышел из барака, досадливо бормоча:

– Blöde Idee mit Süßigkeiten…

(Дурацкая затея с конфетами…).

– Reinste (чистоплюй)… – Блокфюрер Шварц повернулся к молча смотревшим на него омерзительным карликам. Взял из кучки конфету, отправил в свой нарочито широко разинутый рот и громко зачавкал. – Слатко, кушайт, слатко…

Тонкие руки робко потянулись к угощению. Шварц выплюнул леденец и, облизнув липкие губы, усмехнулся. Этим ублюдкам необходимо иногда давать сладкое, таков новый приказ. Фронту нужен качественный материал. Детская кровь – самая лучшая! – побежит по венам раненых солдат вермахта, возвращая им силы и боевой дух.

Оставалось вынести из помещения трупы. Блокфюрер Шварц покатил тачку по проходу и, ворчливо бормоча, стаскивал с нар застывшие тела. Странно, сегодня сдохли только шестеро. Еще четверо еле шевелятся и беззвучно разевают пасти… Этих сегодня выжмут досуха и отправят в печь.

Шварц швырял в тачку холодные трупики, и грубо ругался, когда приходилось втискивать свешивающиеся конечности за ее бортики. Собрав страшный урожай смерти, аккуратно водрузил сверху опустевший поднос.

Выходя из барака блокфюрер оглянулся и заметил как крошечный оборванец поднял с земляного пола перепачканную конфету и отправил ее в рот. Все-таки зря медик не пристрелил мерзкого гаденыша.

– Scheiße (дерьмо)…

…Через два часа в барак вкатили стол, накрытый белой простыней. Способных хоть как-то удерживаться на ногах детей окриками и тычками заставили построиться в проходе между нарами. Главный врач концлагеря Майзнер и его ассистентка приступили к обычной процедуре – взятию крови. Сменяющие друг друга на столешнице малыши одинаково часто дышали и кривили лица. Но никто из них даже не всхлипнул, боясь жестокого наказания.

Четверых лежачих поочередно сдергивала с нар женщина в форме. Этих обескровили полностью и прямо со стола побросали в корзину. Они еще слабо шевелились, белые губы что-то беззвучно пытались сказать.

Одна из девочек в строю не выдержала и запротестовала:

– А Игореша еще может! Он не совсем еще…

Надзирательница шагнула к ней. Смрадный воздух помещения бритвенным росчерком вспорола плетка. Кожа на щеке маленькой защитницы лопнула, к подбородку тоненькой струйкой юркнула кровь. Рука садистки снова взметнулась вверх.

– Übertrieb nicht Madlen, – Майзнер растянул толстые губы в сальной ухмылке. – Ich weiß, du stehst darauf, – aber es lohnt sich nicht das Material zu beschädigen.

(Не переусердствуй, Мадлен. Я знаю, тебе это нравится, но не стоит портить материал).

И все же дети заплакали. Это произошло в момент, когда брали кровь у совсем хиленькой девочки Ириши. Сама она только вздрогнула в момент укола толстой иглы. Кровь нехотя наполняла пробирки – одну за другой. Девчонку решили выжжать досуха, и остальные маленькие доноры это поняли.

Блокфюрер Шварц, немного знавший русский язык, с улыбкой успокаивал ребятишек: "Господин врач говорит, чтобы вы не плакали, девочка все равно умрет, а так от нее будет хоть какая-нибудь польза"…

Перед уходом медик указал на храбрую девчонку, вступившуюся за Игорешу:

– Bringt die in eine Stunde in OP.

(Эту через час на операционный стол).

5