В конце третьей четверти Аню приперли к стенке классный руководитель и главарь комсомольской ячейки школы. Они вцепились в нее, как вурдалаки, и пригрозили испортить ей характеристику и поставить неуд по поведению, если она не пополнит славные комсомольские ряды. Сначала ее обязали прочитать «Как закалялась сталь» Островского, и Аня взяла в библиотеке книгу и начала недоумевать с первых же страниц, где главный герой Павка, как самая настоящая шпана, насыпал попу махорку в тесто для пасхальных куличей. Аня куличи любила, бабушка перед Пасхой всегда носила их в церковь и приносила уже освященные, с воткнутой сверху оплывшей свечой и бумажной розой. Аня не понимала, что значит святить, и думала, что с куличами в церкви происходит какое-то волшебство, и если съесть большой кусок кулича со сладким чаем, то обязательно случится чудо. А этот хулиган Павка взял и испортил зачем-то тесто, и правильно, что его выгнали из школы. Аня с большим трудом продиралась сквозь трудности и лишения главного героя и продолжала недоумевать. Она никак не могла уложить в своей голове, на кой черт надо тратить свою единственную и драгоценную жизнь на служение партии, революции и коммунистическим идеалам? И что это за идеалы такие, где человек должен обязательно терпеть страдания и невзгоды, голодать, мерзнуть, не спать ночами и долбить глину в дырявых сапогах, чтобы построить узкоколейку, а когда упадешь в изнеможении, то тебе заорут: «Встань, сволочь!» – и это вместо спасибо. И зачем это все? Почему советский человек, чтобы считаться человеком, должен обязательно жить, как скотина? И почему советского человека заперли в стойло, как барана, и не разрешают ему слетать в Париж или в Лондон? В Париже можно посмотреть Эйфелеву башню, съесть настоящий эклер и купить фломастеры, а в Лондоне пройтись по Бейкер-стрит и поискать дом Шерлока Холмса. И почему, когда в СССР приехала юная американка Саманта Смит, то все носились с ней, как с писаной торбой? Подумаешь, прислала письмо Андропову, в котором написала, что не хочет войны. И что? Аня тоже не хочет войны, но ее заставляют читать про пытки и собирать по помойкам металлолом, а этой простодушной соплячке сразу и «Артек», и цирк, и Красную площадь? Саманта была красивая девочка, и принимали ее, как королеву, Аня злилась и завидовала.
А еще Аня ходила в кино, смотрела все иностранные фильмы, которые привозили к ним в клуб раз в неделю, и невольно сравнивала их убогий советский быт с красотой и великолепием того самого загнивающего Запада, про который им без конца талдычили в школе. Проклятый этот Запад все загнивал и загнивал, но никак не мог сгнить окончательно, а наоборот, вываливался с экрана роскошными автомобилями, нарядными платьями до пола и заморскими фруктами в вазах, про которые здесь никто и слыхом не слыхивал.
Адриано Челентано, тот самый, который пел «Бона сера, синьорина» на школьной дискотеке, в итальянском кино играл простого сельского жителя. В своей деревне он выращивал виноград и делал из него вино на продажу, то есть был спекулянт и барыга. Аня видела, что крестьянский быт в Италии сильно отличается от быта советских колхозников. Дом его был довольно-таки зажиточным и представлял из себя настоящий дворец с роялем, камином и огромным количеством комнат, в том числе и с комнатой для гостей. Подумать только – комната для гостей… Когда Анина мать оставляла ночевать своих дружков-приятелей, они укладывались прямо на полу и укрывались старыми пальто из кладовки. А в бревенчатом деревенском доме, где Аня жила летом у родственников, никакого камина не было, а была печь, которую топили торфом, в единственной комнате стояли сундук и большая железная кровать с подушками под тюлевой накидкой, а на стене висел коврик с оленями и картина «Три богатыря» в засиженной мухами раме. Суп в кино подавали в расписной фарфоровой супнице, а обычный лимонад пили из хрустальных фужеров. У Аниной бабушки была белая фарфоровая супница из какого-то давнего сервиза, которая простояла в серванте пятьдесят лет, до самой бабушкиной смерти, суп в нее так ни разу и не налили. В супнице бабушка прятала сторублевку на черный день, дедовы запонки и молитвенный пояс. А щи она наливала из простой зеленой кастрюли, на крышку которой дед приладил пробку от молдавского портвейна. Пробка нужна была, чтобы не обжечься, за нее хватались и приподнимали крышку. Лимонад пили из простых стаканов, чай – из железных кружек, а чашки и фужеры тоже жили в серванте, их доставали только по праздникам.
Аня во все глаза смотрела на красивую итальянскую актрису, заявившуюся непрошеной гостьей в дом того самого Челентано, и восхищалась ее дерзостью и нарядами. Эта Лиза из кино заправляла в джинсы белую шелковую блузку, к ужину выходила в бальном наряде с открытыми плечами, а спать ложилась в вечернем платье на тонких бретельках, которое по сценарию было ночной рубашкой.
Аня тогда, насмотревшись на чудеса итальянской моды, стащила у бабки из шкафа белую нейлоновую рубашку деда, которую тот надевал по праздникам. Рубашка была на ощупь стеклянная, совсем не пропускала воздух, и к тому же была еще и сильно велика. Аня закатывала рукава и заправляла рубашку в синие шерстяные брюки, о джинсах она могла только мечтать. Так она ходила до тех пор, пока бабка не обнаружила пропажу и не подняла визг. Рубашку пришлось вернуть, получив взамен подзатыльник. А еще в том фильме Лиза ездила в автомобиле с открытым верхом и носила шляпу с широкими полями. И шляпа эта была великолепна и очень ей шла, не то что этим деревенским клушам, которых Аня встречала летом на речке. Женщины эти были рыхлые и толстые и носили пестрые ситцевые халаты, к которым скорее подошла бы косынка, а не шляпа с мягкими полями и шелковой лентой вокруг тульи. Но они все равно старались себя нарядить и украсить и даже ухаживали за собой разными доступными средствами – протирали лицо кусочком огурца или лосьоном «Розовая вода», делали маски из тертого яблока и клубники, а волосы после мытья ополаскивали уксусом или отваром ромашки. И пухлые свои лепешки, спрятанные в трикотажные панталоны и дарящие им радость любви с пьяненьким мужем под толстым ватным одеялом, они тоже очень любили и лелеяли. Вечернее подмывание было у них вещью сакральной и заменяло молитву на ночь. Промежность заботливо намывали мылом «Земляничное», промакивали куском ветхой простыни и ласково называли Маней.
– Пойду подмоюсь. Надо Маню помыть, – всегда торжественно объявляли они, и Аня даже предположить не могла, в честь кого они называли Маней свои рыжие мочалки. Маня, Маша, Мария. Машками называли кошек и коров или, в честь какой-нибудь бабки, дочерей. А может, они ассоциировали себя с Богородицей? Да нет, вряд ли, в церковь они не ходили, а если и заглядывали иногда по случайности, то всегда бежали к Николаю Угоднику, потому что именно его считали самым главным по исполнению желаний. А если у женщины изнутри потекло что-нибудь подозрительное, то она сама себя обследовала и ставила диагноз при помощи подруг и соседок.
– Я вчера спать собралась, а сама смотрю – в трусах что-то беленькое и пахнет кисленьким, вот что это может быть? – вопрошала болезная, и сразу во дворе, между натянутыми веревками с сохнущим бельем начинался консилиум. Диагноза как такового не было, но лечение назначали всем двором – ромашковые спринцевания и попить фурагинчик. Ромашку собирали здесь же, во дворе, несмотря на то, что с утра над ней уже задрал лапу бродячий Тузик.
Но почему-то, несмотря на маски из клубники и ежевечерние подмывания, женщина в СССР все равно не была женщиной. Она была товарищем, как Катя Тихомирова из фильма «Москва слезам не верит», – в строгом костюме и траурной блузке. В таком наряде можно было выступать на партсобрании и проводить в последний путь товарища по цеху, но невозможно было представить себе Катю Тихомирову в вечернем платье и уж тем более в шляпе. Бедная эта Катя Тихомирова, случайно прижив байстрюка и оставшись матерью-одиночкой, без трусов и куска хлеба, жизнь положила на то, чтобы выучиться, выбиться в люди и на закате жизни стать директором фабрики, с полированной стенкой и сломанными «жигулями». И здоровая дылда – Катина дочь – не вызывала у Ани симпатий. Она все время торчала в наушниках, в которых, кажется, даже ходила в туалет, и никак не могла разобраться со своими мужиками. Нет, фильм Ане совершенно не понравился. И зачем, спрашивается, было так убиваться – ради супа из концентрата и фрезеровщика из электрички? Лучше уж тогда, как Катина подруга Людмила, выйти замуж за хоккеиста.
