Тройка, семерка, туз. Я смотрю на эту комбинацию, и не понимаю, где же мое отражение в этой колоде. Тройка? Но Боже, я приложил столько усилий. Туз? О нет, вряд ли судьба благоволит мне так сильно.

Семерка? Да, она дает надежду – слабую, едва различимую, пустяшную – но я готов броситься на отблески этого пламени, безрассудно, беспамятно, как мотылек, и также ярко сгореть, в надежде увидеть ее сестер, и эти три мнимые семерки мерещатся мне в каждой твоей улыбке. Я делаю свою ставку, я закрываю глаза – и подчиняюсь судьбе. Еще до того, как написаны эти строки, до момента сближения тела марки и души конверта, до зажжения свечи в моей вере я знаю – ты не прочитаешь ни словечка. Что-то фатальное случится обязательно, и разлучит наши сердца. Ты сменишь адрес, ямщик загубит свою лошадь, мое перо дрогнет, или ты замерзнешь от порыва ветра и бросишь стопку писем в камин, не глядя, просто чтобы согреться. Ты не увидишь, как сильно я страдаю – и как бессмысленно сгораю в порывах своей мечты.

Я пишу первые слова, и только гроза и скрип половиц охлаждают мое безумие. Я один в этой комнате, где все принадлежит тебе. Тени от книг, изгиб мягких кресел, потертости на кожаных ремнях моей сумки – мне нечего утаить, я твой, твой без остатка. Без берега, без надежды, без дна – и эта волна тягучей тоски накрывает меня окончательно. Я поднимаю голову, делаю последний отчаянный вздох – и наклеиваю марку.

Теперь, милая, я безудержно ныряю на дно, и вся моя надежда кроется в лучине любви, которая осветит твою горницу, и я зачем-то верю, что ты найдешь хотя бы одну-единственную причину не дать мне утонуть в глубине твоих бирюзовых глаз, когда ты жарко смотришь на меня, а руки твои холодно отталкивают меня прочь – и очередной июнь становится снежным от пуха, и я вновь проживаю бесконечный холодный январь, тщетно наблюдая за твоей гордой осанкой, грациозно гуляющей вдали от меня, раздавленный навеки весом твоей стати, невнимательным взглядом и сиюминутной хандрой.

Мы в одной зале, но разлучены мелодией, ты в объятиях смельчака с медалью, я вальсирую бесчувственную красотку в красном платье, и время против нас. Ты выйдешь замуж за друга своего отца, мне родит сына холодная расчетливая брюнетка – и вечность разведет нас по разным углам своей кельи. И только рыдая поодиночке под треск березового камина мы вспомним о своих чувствах, которых мы испугались в том дождливом июне – и спасовали пред своей мечтой, которая была так близка, и погубили себя, не дождавшись еще одной счастливой карты. Прощай, моя дама, твоя пиковая вуаль бессердечно смеется надо мной, а на дворе уже октябрь , и все отцвело и пожелтело. Я открываю еще одну колоду, но нет никакой надежды, и очередная пассия просто спасает меня от дум и тоски. Тройка, семерка, дождь.

Лунный свет струился на ее руки, и я любовался цветом ее волос. Ярко-рыжие, они блестели как отражение в зеркале моей улыбки – я не мог не улыбаться, рассматривая ее полные губы, которые она нервно покусывала от волнения. Хотя это уже была истома после финиша, а не предвкушение прыжка в вечность. Ее белая кожа поражала своей нежностью, я боялся, что на запястьях останутся следы от моих пальцев. Она встала, и зажгла благовония, дымок начал куриться вокруг нас. Необычный запах плавно окутывал комнату, и я засмотрелся на тлеющую в ночи точку. Другого источника света не было, она погасила лампу. Легла обратно, погладила мои волосы, прижалась к плечу. Я увидел, как она нахмурилась. Морщинка пролегла сквозь лоб, она закрыла глаза. Ей шло серьезное выражение лица.

–Грустно.

–Отчего тебе грустно, моя хорошая?

–Мне кажется, мы скоро расстанемся. Нам мало осталось, сейчас дотлеет вот та палочка – и никто не перевернет наши песочные часы еще раз.

–Возможно. Зачем об этом думать? Мы только нашли друг друга. Только нащупали канат, по которому идем надо рвом, взявшись за руки. Все хрупко этой жизни, что стоит беречь.

–Тебя это не пугает? Меня – да. Я как будто несу маленький хрустальный шарик, в котором сосредоточена вся моя вселенная – и это ты, твоя улыбка, твоя любовь. Но я несуразная, и мои руки трясутся. Я знаю, я уроню этот шарик, выкину какой-то трюк, из-за которого ты уйдешь. Может быть, прямо сегодня. Через час, или два.

–Несуразная? В смысле?

–Я ничтожество, я ненавижу себя прямо сейчас. Я не заслуживаю такого хорошего отношения к себе. Зачем я все это тебе говорю? Ты подумаешь, что я истеричка, которая не готова выйти из подросткового возраста.

–Глупости. Ты просто устала. Поспи немного.

Она взяла мое лицо в ладони, и прижалась своими губами к щеке. Помолчала, потом резко оттолкнула.

–Стю, 5 минут назад все было чудесно. Что случилось? Почему ты плачешь? Что не так?

–Тебе не понять. Я сложная. Я сомневаюсь.

–Объясни. Во мне? В нас? В чем, скажи же.

Злость поднималась во мне. Она начинала этот диалог не первый раз. Зачем все усложнять? Зачем поджигать мост, по которому мы идем, взявшись за руки? Она отвернулась от меня, и я почувствовал, как дрожит ее спина, как сотрясается все тело от рыданий. Ее нежное тело. Не зная, что сказать, я молча гладил ее плечи, надеясь, что мои ладони смогут заворожить ее тоску. Через пару минут она успокоилась, посмотрела на меня заплаканным взором.

–Хочу кофочко. Пойдем на кухню.

–В три ночи пить кофе?

–Какая разница, заечка? Мы все равно уснем под утро.

Она была права, накопленная за весь день усталость давала о себе знать. Мы провели этот солнечный летний день на пляже, предоставленные сами себе. Вокруг были многочисленные компании, но мы не обращали ни на кого внимания. Обнимались, плавали в теплой воде, целовались на берегу. Она втирала в мои плечи крем, и озорно брызгалась холодными каплями.

–Сахар? Молоко?

Мы были знакомы всего неделю, и она не знала мои вкусы. Мы только начинали привыкать друг к другу, учиться не задавать вопросы. Обычно я бы выбрал капуччино, но прямо сейчас во рту было терпко, мне не хотелось потерять вкус ее губ из-за приторной сладости. Она старалась не шуметь.

–Не нужно, хочу насладиться истинным вкусом напитка. Только не очень крепко.

Я смотрел, как она открыла шкафчик, и достала кофейные зерна. Ловко управилась с превращением их в ворох кофейной гущи, которая начала шипеть и дымиться под воздействием кипящей воды. Плеснула себе столовую ложку виски. Я поднял брови.

–Для запаха.

–Конечно, я так и понял.

–Будешь?

–Не стоит, мне еще ехать к себе.

Моя машина стояла в ее дворе, и отдыхала от долгого дня. Приличные водоемы были в часе езды от города, плюс пробки выходного дня, когда все плавилось вокруг, и несчастные бежали в прохладу озерного ветерка и сторону шелеста кустов. На обратной дороге она поспала, и я мог любоваться ее волосами, которые разметались по подголовнику автомобильного кресла.

–Ты не останешься? Почему?

–Стю, я не хочу тревожить твоих соседок. Мы это уже обсуждали.

Она жила не одна в этой квартире, в других комнатах ютились незнакомые мне девушки. Ей было 23 года, и она съехала от родителей в 19. Сначала училась, потом не захотела возвращаться в родной город. Она делила жилье, я жил один в небольшой мансарде, но ко мне она отказалась поехать. В ее комнате я обнаружил незастеленный диван, несколько мягких игрушек – медвежонок и акулка, на стене – Курт Кобейн и гирлянда в виде зажигалки. Она не курила, по крайней мере, при мне. Ее вещи либо были аккуратно спрятаны в шкаф, либо валялись прямо на полу. Впрочем, некоторые элементы ее гардероба в спешке я сам бросил не глядя куда. Футболка со spiderman почему-то лежала на подоконнике, я был уверен, что повесил ее на спинку стула. Мои вещи, впрочем, тоже виднелись в разных углах комнаты. Музыку она не включала, предпочитала слышать мое дыхание без остановки.