Михаил Айзенберг Не трогай нас © 24 1 Из прежних книг «Этот снимок смазанный знаком…» Этот снимок смазанный знаком: на скамейке, с будущим в обнимку, на скамейке поздно вечерком, примеряя шапку-невидимку. Незаметно, боком проберусь по земле, где вытоптаны виды. Вот страна, снимающая груз будущей истории. Мы квиты. Вся земля пустилась наутек. Как теперь опомниться, собраться. Помело поганое метет, и лишай стрижет под новобранца. Беженцы нагнали беглеца. Все смешалось в панике обозной. И колышет мягкие сердца общий страх: бежать, пока не поздно. 1982 «Вот она, Москва-красавица…» Вот она, Москва-красавица, — постоянный фейерверк. Поглядите, как бросается белый низ на черный верх. Дайте нам, у нас каникулы, конфетти и серпантин. Остальное, что накликали, даже видеть не хотим. Ожидания доверчиво в новостях передают. Всем привет от фейерверкщика, а от сменщика – салют. Как бы вытащить из ящика с говорящей головой не того, впередсмотрящего на тебя, как часовой — словно ты шпана советская или крайний инвалид. Он о том, что время детское, по-немецки говорит. Время – голову не высуни. И уходят в дальний путь дети, загнанные крысами. Им вода уже по грудь. «Сон идет за человеком…» Сон идет за человеком, изведенным в никуда, словно талая вода вперемешку с темным снегом. Их когда-то сдали в хлам — всех увечных, безголосых, что на остров Валаам укатились на колесах, на подбитых костылях, на подкованных дощечках, в черных сгинули полях, потонули в черных речках. Вот и в памяти черно. На пиру у людоедов сладко хлебное вино. И живи, его отведав. Два голоса – Что у тебя с лицом? Нет на тебе лица, выглядишь беглецом. – Топкая здесь земля. Тонок ее настил. Долог ее отлив. Быть не хватает сил, жабрами шевеля. – Вот объявился тать, командир этих мест. Что ни увидит, съест. Нечего ему дать. Всех коров извели. Зверя сдали на вес. Множатся стригали, но никаких овец. – Да, но еще вдали множатся голоса выброшенных с земли, стертых с ее лица. В камни обращены. Гонит воздушный ключ запахи нищеты. Камень еще горюч. – Время-то на износ. Времени-то в обрез. Что бы ни началось, некогда ставить крест. Выбери шаг держать, голову не клонить, жаловаться не сметь. Жизнь, и еще не вся. Жаловаться нельзя. «Сажа бела, сколько б ни очерняли…»
Сажа бела, сколько б ни очерняли. Чей-то червивый голос нудит: «Исчезни! Если земля, то заодно с червями». Есть, что ему ответить, да много чести. Эта земля, впитавшая столько молний, долго на нас глядела, не нагляделась — не разглядела: что за народ неполный, вроде живое, а с виду окаменелость. Так и бывает, свет не проходит в щели; есть кто живой, доподлинно неизвестно. И по ступеням вниз на огонь в пещере тихо идет за нами хранитель места. То-то родные ветры свистят как сабли, небо снижается, воздух наполнен слухом, чтобы певцы и ратники не ослабли, чтобы ночные стражи не пали духом. «Дом, где словно стена пробита…» Дом, где словно стена пробита. Дверь запирается так, для вида. Все качается, не пролей. Все ж таки надо держать правей, если в мозгах пляска святого Витта. Только шурум-бурум да шахсей-вахсей и ни других гостей, ни других новостей. Мозг посылает одни депеши, как заведенный, одни и те же в адрес всей этой нечисти. Власти всей. Это из воздуха на дворе, полном политики словно гари, передается: тире – тире а произносится: твари – твари «Слово на ветер; не оживет, пока…» Слово на ветер; не оживет, пока в долгом дыхании не прорастет зерно. Скажешь зима – и все снегами занесено. Скажешь война – и угадаешь наверняка. Не говори так, ты же не гробовщик. Время лечит. Дальняя цель молчит. Но слово зá слово стягивается петля; все от него, от большого, видать, ума. Скоро заглянешь зá угол – там зима. Выдвинешь нижний ящик – а там земля. |
