Под письмом стояла буква «К», от которой вниз был сделан хвостиком какой-то вензель. После этого автор объяснил, что он не подписывает письма, потому что бо­ится, што Шавец будет мстить ему.

Секретарь держал письмо перед носом товарища и спрашивал:

— Ты понимаешь?..

— Я не верю этому. Не может быть. Алесь очень до­бросовестный, искренний. Я не верю.

— И я не хотел бы верить, но черт его разберет, братец. Добросовестность, искренность — это все такие понятия... Я вот сейчас думаю, почему он так активно выступал за исключение Миронова, против приема в ком­сомол Кисляка? Не потому ли, чтоб самому скрыться, отвести от себя подозрения?..

— Брось. Это глупость. Я эти его выступления не так понимаю. Он искренне выступал.

— Но все же я думаю послать запрос...

В комнату вошел Алесь.

— Везет нам, хлопцы,— крикнул он с порога,— ей-богу везет. Гляньте только! Я недаром говорил на собра­нии о классовой бдительности, посмотрите!..

Алесь подал секретарю письмо — клочок бумаги в клетку, исписанный кривым, неразборчивым почерком.

— И на все сто,— говорил дальше Алесь,— верю это­му письму, нутром верю.

Он начал читать письмо. В нем было написано сле­дующее:

«Я хоть и знаю, что Ключинский будет, может, меня и преследовать, но сообщаю, что Стефан Корч, который учится, не есть Корч, а Ключинский. А было это так, что он обманул своего батрака и на его документы поехал учиться. Чтобы вы не сомневались, я пишу свой адрес и фамилию, и имя. О том, моя ли правда, спросите у нас кого хотите».

Дальше шла подпись и адрес.

Член бюро не сдержался и захохотал. Алесь глянул на него и не понял.

— Ты смеешься, удивлен? И я, брат, удивлен, как это я три года с ним прожил и ничего не знал? Я этому заявлению верю и пришел вас спросить, как поступить профкому. Я намерен послать запрос в райисполком и в сельсовет и почему-то твердо уверен, что ответы подтвер­дят это заявление.

— Надо послать запрос.

— Да, надо...

Алесь взял письмо и вышел. У ворот техникума его догнал член бюро ячейки.

— Давай пройдемся, погуляем.

Шли.

На улице предвесенние дни. На тропинках свежевы­павший чистый снег. Ветви деревьев усыпаны снегом, стали мохнатые. На деревьях шумно кричат галки. Алесю хочется говорить почему-то об этом, об образах уходящей зимы.

— Я люблю зиму,— говорит он,— в ней много пре­красного. Всегда, когда я иду в метель или во время отте­пели, на меня находит какая-то радостная тоска. Особен­но вот сейчас. Радуюсь весне, и немного жаль зимы...

— Поэзия. А я о жизни думаю.

— Надо думать о жизни, особенно в твоем возрасте.

— Я не об этом. Я думаю, сколько вот не наших людей пристроилось к нашей жизни и живут вовсю. И мы их иногда согреваем возле себя, делимся с ними плодами революции...

— Правильно,— подтвердил Алесь,— я об этом не раз говорил. Я всегда буду говорить, что мы слишком жалеем всех и поэтому не умеем отличить чужого, врага. Это по­тому, что мы спокойно живем вот уже несколько лет и забыли про опасность.

— Да. Вот идешь по улице, рядом, за тобою, навстречу идут люди, и среди них есть, наверное, такие враги. Такой сегодня с нами в одном учреждении, клянется на­шим именем, или на одной с нами скамье сидит в техни­куме, а завтра, если бы изменились условия, он бы тебе голову открутил.

Говорил и все время всматривался в Алеся, не изме­нится ли он, не будет ли на нем что-нибудь заметно. А Алесь остановился, схватил его за плечо.

— Ага! И ты по-моему? Я, брат, всегда так думал... Это, может, и неправильно, но я иногда об этом думаю. Вот обучаем мы в наших школах и детей спекулянтов и других наших врагов, а не растет ли из их числа наш самый заклятый враг? Слишком сложная наша жизнь.

Алесь говорил и все больше распалялся.

В техникум друзья вернулись поздно ночью.

* * *

Назавтра член бюро зашел к секретарю с самого утра.

— Я считаю, что не надо посылать запрос на Шавца, пока не поговорим с ним. Вызывай его. Он скажет прав­ду, он очень искренний.

— А я считаю, ты ошибаешься. Ты берешь на веру слова о ненависти к врагам, а я, как подумал еще вчера вечером об этом, так и решил, что он такой и есть, как в письме пишут.

— Неправда.

— Я позову его, но уверен, что это ничего не даст.

— Он правду скажет!..

— Да позову уж, чего ты...

Через час Алесь был в комнате секретаря.

— Чего звал? Новость какая? — спрашивал он.

— Новость, да еще, брат, какая!

— Ну, говори!

Секретарь не чувствовал даже нотки тревоги или испуга в голосе Алеся. Тогда он сменил тон.

— Я хочу говорить с тобой серьезно. Ты ответь мне на некоторые вопросы.

— Давай, ну! Что еще такое?

— Кто твой отец?

— Мой отец? Он умер в прошлом году.

— Но что он делал?

Алесь еще ничего не понимал.

— Насколько я помню по словам матери... До пятна­дцатого служил писарем в канцелярии какой-то в В. От­туда пошел на войну, а как вернулся с войны, так с той поры жил в хозяйстве... Ну?

— Кто тебя хорошо знает? Где ты вступал в партию?

— И в комсомол, и в партию я вступал в своей воло­стной ячейке. Там все меня знают. Да что ты целый до­прос учинил! Следствие какое-нибудь или что?

— Служил ли твой отец в полиции?

Алесь молчит. Он смотрит на секретаря и не понимает вопроса. Он напрягает память и хочет вспомнить, не гово­рила ли когда-нибудь мать про службу отца в полиции. Не слышал таких слов.

— Не служил. Я ни разу не слышал об этом. Разве сведения есть какие-нибудь об этом? Ты скажи толком.

— А может, ты таки знаешь кое-что, а?

Алесь вскочил с табурета.

— Ты что это, издеваться надо мной решил? Не ве­ришь? Я даже от матери такого не слышал про отца.

— Ага! Ну, хорошо. В ячейку поступило такое заяв­ление. Мы посылаем на место запрос.

— Я требую проверить это. Это чудовищно. Я ничего не понимаю... Агитировал за очистку от чужих, а сам чего доброго в чужие попаду.

Алесь попробовал улыбнуться.

Секретарь иронически поморщился, в морщинах скры­вал ироническую усмешку.

— Бывает...— проговорил он.

Это обидело Алеся.

— Я требую безотлагательной проверки заявления. Еще раз говорю, что ничего подобного даже от матери не слышал.

Алесь вышел, зло стукнув дверью.

С этих пор потянулись тяжелые для Алеся дни ожи­дания. Друзья еще ничего не знали, но все стали заме­чать в нем неремены. Он меньше шутил, все больше ста­рался нарочито быть в одиночестве. Часто его мозг свер­лила мысль: «Не поверят, наверное, не поверят. И правильно, труд­но поверить, если об этом я сам ничего не знаю...»

Спустя восемь дней его опять позвал к себе секретарь. Перед ним на столе лежало свежее письмо.

— Я хочу все-таки еще раз с тобой поговорить по ста­рому вопросу,— обратился он к Алесю.— Ты прямо ска­жи, служил ли твой отец в охранке?

— Уже даже в охранке! Ты скажи, что ты задумал? Я ведь отвечал тебе на этот вопрос.

— А если я покажу документальные данные? Что тогда?

— Ты шутишь? Оставь!..

— На, читай!

Алесь читал:

«На ваш № 53 Г-кий райисполком сообщает, что, по имеющимся данным в ГПУ, Никита Шавец, отец Алеся Шавца, в дореволюционное время служил агентом ох­ранки, а в годы войны в контрразведке Н-ской действую­щей армии. При жизни после революции к советской власти относился лояльно».

Шли подписи председателя РИКа и секретаря фрак­ции. Секретарь взял бумажку из рук Алеся, свернул ее и положил в конверт.

— Ну, как? Ты скажи, не знал об этом?

Алесь не отвечал. Он только глянул на секретаря внимательно и отошел к двери.

— Я ничего не знал... Я ничего не понимаю...

— Не говори глупостей, а лучше ответь на вопрос.

— Я не знал...

— А почитай это!

«Относительно службы его отца я ничего не знал и никогда не слышал ничего от Шавца, ни от других, а вот знал ли об этом сам Шавец или нет, я за это не пору­чусь...