– Надо было сказать, что ещё из Питера не вернулся.
– Ага, – с сарказмом говорит Ирина. – Надо было. Только Пастухов весь Питер на уши поставил, а тебя не нашёл. Злой был, как собака. Я сказала, что ты болеешь, так что давай, кровь из носу, завтра утром больничный должен быть у меня на столе. Проси кого хочешь, у тебя друзей много.
– Ни одного медика, как на зло, – хмыкаю я. – Даже композитор есть и знакомый мясник, а вот врачей нет. И время-то позднее уже. Значит придётся завтра ещё на больничном посидеть, как думаешь? Тебе, кстати мясник нужен? Я могу познакомить.
– Ох, не советую затягивать. И мясник мне не нужен. С такой работой, как у нас я сама, как мясник, честное слово. Наталья, торт превосходный. Ты, правда, сама?
– Сама, – чуть смущается Наташка.
– Вот хозяюшку ты нашёл, Брагин. – немного недоумённо поднимает брови Ирина. – А что, верно говорят, что путь к сердцу мужчины лежит через желудок? Если так, то понятно, что мне ловить нечего. В плане сердец, естественно. Ибо повариха из меня никакая.
– Наверное, правда, – отвечает моя невеста. – Но в нашем случае, путь к сердцу мужчины пролёг через ярчайшие воспоминания детства.
Наташка чуть улыбается и смотрит на меня, ожидая реакции. Я бросаю на неё одобрительно-подбадривающий взгляд.
– А зачем Суслов вызывал? – спрашиваю у Ирины.
– Ориентировал, в плане того, что есть патриотическое воспитание в свете заветов Ильича.
– То есть переливание из пустого в порожнее?
– По большому счёту, да. Хотя были и конкретные пожелания по более активному привлечению к работе школьных педагогов. Идея в том, чтобы выделять часы для взаимодействия с учащимися в учебное время. Велел проработать с народным образованием.
– Надо же, – задумчиво замечаю я. – Из-за такой ерунды и нелепости тратил своё бесценное время. Хотя, может, его ему девать некуда?
– Я тоже об этом подумала.
Интересно, если эта хрень идёт от Суслова, зачем ему надо меня сковыривать? В чём смысл? Ослабление влияния? Но эта должность не позволяет ни на кого влиять. Отделение меня от моей гвардии? Это более правдоподобно… Но это может быть и не он. Это может быть и Андропов, что тоже вполне даже небезосновательно…
Мысль становится понятной. Задача, которую решают отрешая меня от дела – это лишение боевой мощи. Как вариант. Увольнение, разумеется, не полностью закрывает проблему, поскольку, финансирование-то идёт от меня. Стало быть, музыку заказываю я.
Другое дело, без базы, предоставляемой ДОСААФом и армией, будет похуже, посложнее, каждый раз нужно будет договариваться со Скачковым. Но это, по большому счёту, не так уж и сложно. И мы, конечно, всё преодолеем, как там пел социалистический ковбой Дин Рид? We shall overcome? Вот именно.
Итак, Черненко, Суслов, Андропов … Кто? Может, ещё и Гурко в деле. Он ведь ничего мне не сказал, хотя что-то знать должен был. А Горбач? Нет, ни Горби, ни Гурко не могут, они не понимают, какие именно тайны хранит мой чемодан и не будут рисковать, играя против меня.
А вот троица ЧеСуАн выше чемодана, на них там ничего нет. Видать у Поварёнка и его предшественников кишка была тонка.
Ну, а Пастухов, ясно дело, отрабатывает спущенную сверху повестку. Ему после управления комсомолом ещё дальше двигаться надо, карьеру строить. Только равняться на ЧеСуАн не слишком дальновидно, учитывая, что бренную человеческую природу может победить лишь дух. Но, отлучённый от плоти, дух любого из этой троицы не сможет помочь подняться по карьерной лестнице.
Ирина уходит, а мы с Наташкой, идём в спальню, и я чувствую опьянение от очередной встречи со своей детской грёзой.
Утром я по протекции Де Ниро отправляюсь в больницу на краю города и, вручив доктору сотенную бумажку, обмениваю её на больничный, оформление карты, рентген задним числом, анализы и запись о госпитализации.
– Да-да, – морщусь я от боли, воображаемой, но воображаемой очень хорошо, – травматическое защемление нерва потребовало срочную госпитализацию. Так скрутило, что пошевелиться нельзя было.
Я стою, хотя судя по моему виду, даётся мне это крайне нелегко, перед Пастуховым в его светлом кабинете.
– Какой нерв! – хмурится он. – Зачем ты выкручиваешься, Брагин? Это не делает чести комсомольцу. В твоём возрасте такое заболевание – это полная чушь. Тут и доктором не надо быть, чтобы понимать.
– Так можно же и карту медицинскую посмотреть, – начинаю я пожимать плечами, но вовремя вспоминаю о диагнозе и морщусь. – У меня, Борис Николаевич, ранение пулевое…
– Что-что? – поднимает он свои пушистые брови.
– Да, при задержании опасного преступника получил. В конце прошлого года. Вот оно и не даёт мне покоя. Боль такая, что даже иногда сознание отключается.
Пастухов смотрит на меня с удивлением и… и с сочувствием. И это никак не вписывается в намеченную им линию поведения.
– Так ты выздоровел уже? – хмурится он, заставляя следить за игрой своих бровей.
– Мне Ирина Викторовна сообщила, что нужно срочно явиться. Надо – значит надо. Я готов по первому зову. Что нерв, это ерунда, нам нужно равняться на первых комсомольцев, на Николая Островского, в конце концов. По сравнению с тем, что преодолевал он, защемление нерва – это пустяки.
– Вот и я надеюсь, что пустяки, – немного успокаивается первый секретарь. – Ну, а раз так, я тебе хочу сделать замечание. Ты у нас на хорошем счету, работаешь отлично, молодец. Но с трудовой дисциплиной дела у тебя не очень. То, что ты нашёл время написать отчёт – это похвально. Но то, что не получив одобрения, улетел в Ленинград…
– Так я же ради дела, Борис Николаевич. Там ведь проблемы появились срочные. Нужно было для личного состава…
– То, что беспокоишься о деле – правильно, я же говорю. Но дисциплина-то должна быть? Дисциплину никто не отменял. Опять же, лёг в больницу, а Ирина Викторовна не в курсе. Разве можно так?
– Так ведь я в отключке ж был, – аккуратно, чтобы не потревожить спину, развожу я руками.
– Не нужно отговорок, – качает он головой. – Лучше было бы честно признать свои просчёты и пообещать впредь блюстись.
– Обещаю, – покладисто соглашаюсь я. – И ошибки признаю. Виноват, должен был Ирину Викторовну поставить в известность. Больше не повторится.
– Ну, вот, – кивает Пастухов. – Молодец. Но выговор придётся тебе объявить. И это для твоей же пользы. Надеюсь, ты сам это прекрасно понимаешь.
Конечно, как не понять… Выговоры всегда для чьей-то пользы объявляют. Три раза объявят и досвидос. Ищи другую работёнку.
– Вообще-то, – качает головой Ирина, когда мы возвращаемся от Пастухова, – он прав, ты мог бы мне хоть что-то сообщить, а не ставить меня в дурацкое положение, когда я даже не знаю в какую сторону врать. А ты, кстати, в отличие от меня, врун отменный. Артист просто из погорелого театра. Я даже чуть не поверила в твою ишемию или что там у тебя…
– Ириша… Викторовна, я бы обязательно дал тебе знать, да только я был лишён свободы в последние несколько дней. Не имел возможности ни звонить, ни телеграфировать. Поэтому и не сообщил.
– Понятно, – легко соглашается на мою правоту она с лёгкостью, показывающей, что она не верит ни единому слову. – А в Ленинграде тебя тоже в плену держали? И кто тебя пленил и поработил? Не можешь сказать?
– Это тайна, – машу я рукой. – Тайна, понимаешь? Я и так уже лишнего наговорил.
На встречу с нашим новым бухгалтером я беру с собой Наташку. Может быть, пригодится то, что она готовила правила отчётности, но, главным образом, хочу, чтобы она набралась от него экономических знаний. Как сказал Платоныч, он довольно хорошо ориентируется в этом мутном деле.
Севастьян Францевич Хаас имеет голую голову, напоминающую яйцо, установленное широкой стороной кверху. Отсутствие волос на голове богато компенсируется густой, седой и ухоженной бороой в духе старорежимных министров. Да он и сам весь старорежимный, не хватает только пенсне и карманных часов на цепочки.
