— Вы сказали, у вас есть маленький сын. Подарите ему от меня этот ковбойский пояс. Пусть, когда мальчик подрастет, вспомнится ему Боб Доннелли. Если у меня к тому времени не выпадут все зубы, я еще сыграю в театре роль настоящего ковбоя, и Доннелли перестанут называть драгстор-ковбоем, потому что это очень обидная для маленького, бедного человека кличка.

Мне показалось, что Боб с трудом выговаривает последние слова, как если бы ему не хватало воздуха. Он стиснул руку почти вызывающе крепко и коротко бросил Ирэн:

— Идем!

Боб Доннелли вынужден семь раз в сутки чистить зубы, подвизаясь рекламным агентом фирмы по производству зубной пасты. После беседы с ним стало более объяснимо все, что мы видели в Лос-Анжелосе, в центральной студии телевидения. Как и в Фениксе, реклама там вытеснила с экрана телевизора все; как и в Фениксе, бизнесмены подчинили, купили актеров, заставили их чистить зубы, примерять подтяжки, а главное — до хрипоты в голосе рекламировать автомобили.

В зале лос-анжелосской студии телевидения происходило странное действие. Хорошие драматические актеры, талантливые певцы, танцоры исполняли свои номера то в одном, то в другом автомобиле. Открытые, закрытые, спортивные, полугрузовые машины беспрерывно выкатывались на эстраду и начиналось:

— Купите «кадиллак»! Купите «шевроле»! Ой, купите! Ах, купите!

Писатели пишут сценарии об автомобилях, актеры произносят нежные монологи об автомобилях. Можно потерять сознание, упасть в обморок, глядя на всю эту «автомобильную вакханалию». Мне не довелось поговорить в Лос-Анжелосе ни с Френком Лайном, которому приходится тратить свой приятный баритон на песенки «Купите машину», ни с веселым комиком Джеком Бени, который расточает свое остроумие рулям, покрышкам и брезенту «кадиллака», но я говорил с Бобом Доннелли и знаю теперь, почему им приходится это делать.

Американцы гордятся техникой своего телевидения. Линии телевидения связывают города Соединенных Штатов. Но изображение передается частотой в триста двадцать пять строк, что почти в два раза ниже, чем в нашей стране. Экраны в Америке чуть больше экрана нашего «Темпа», но смотреть передачу трудно: изображение расплывчатое, не четкое. Однако все — и достоинство и недостатки техники — сущие пустяки перед тем, что в американском телевидении нет и грана искусства.

Помню, Николай Грибачев остался как-то в номере лос-анжелосского отеля и просмотрел всю вечернюю программу. «Серебряная кошка», естественно, не могла видеть вместе с Грибачевым этой передачи, но она стала «черной кошкой», как только Николай Матвеевич рассказал нам все, что пережил.

— Даже снятый по заказу студии фильм прерывался двенадцать раз в самых острых местах, — говорил Грибачев, — а на экране появлялись автомобили, жевательная резинка, мыло…

— Так тебе и надо! — шутил Софронов. — Зато ты теперь лучший знаток американских автомобилей.

Грибачев заткнул уши и закачал головой: он не мог слышать этого слова. Впрочем, так же, как и мы.

Видно, американцы плохо покупают автомобили, коли так много и громко кричат о их достоинствах кино, радио, телевидение. И как тяжело, должно быть, актерам зарабатывать деньги, играя веселых и щедрых покупателей!

В Фениксе мы встретили людей, которые тоже для зрителей целый день «играют свою жизнь», хотя они давно не живут ею. Ноябрь — месяц выставки штата. На ней отведен уголок, где раскинулся своеобразный экспонат — индейское поселение. В глинобитных мазанках и шалашах женщины-индианки ткут ковры, плетут корзиночки, выделывают кожу; мужчины-старики режут из дерева детские игрушки. Неподалеку от жилья два индейца рисуют на песке замысловатый узор. Оказывается, это священное действие: рисунок по религии индейцев спасает поселение от злой напасти. Они меняют его линии каждые сутки и тем останавливают чудовище, боящееся своеобразной песчаной иконы.

В Фениксе, по распоряжению госдепартамента, нас окружила шестерка старцев и старух, говорящих, правда плохо, по-русски. Они выдавали себя за «страдальцев по земле русской». Так вот один из них, сумрачный матерщинник, в прошлом сибирский купец, головорез, глядя на работающих индейцев, зло процедил:

— Ленивые, страх как ленивые! И зачем только живут на земле?

Бесполезно было вдаваться в споры с этим типом. Мы подошли к старой индианке. Лицо ее, широкое, открытое, прорезанное глубокими следами морщин, не выдавало никаких чувств, как если бы перед женщиной никто не стоял.

— Чего хотят белые? — спросила старуха.

Она произносила английские слова медленно, с трудом.

— Они русские, — сказал кто-то из толпы, моментально окружившей нас.

— Русские?! Я слышала про их землю.

Индианка подошла к нам поближе.

— Я из племени апачей. Меня зовут Нелли Куэйл — что означает Фазан. Резервация апачей — Форт Мета — тридцать миль севернее Феникса. Там двести человек наших, но они живут далеко друг от друга.

Старуха выговорила это быстро и замолчала. Большего сообщать на выставке иностранцам, да еще из Советского Союза, явно не полагалось. Нам очень хотелось сняться вместе с Нелли Куэйл.

— А вы не побоитесь быть на картинке со мною рядом? — удивилась она. — Ведь про индейцев говорят, что они страшные. Нет?! Я знаю: на ваших землях людей не пугают людьми.

Мы сделали несколько снимков. Рядом оказался один из шести «прикрепленных» к нам русских — Александр Райзин, низенький, плешивый, с выпученными глазами алкоголика; от него и сейчас несло винным перегаром. Александр Райзин — член двадцати шести клубов, почетный председатель всех городских благотворительных контор — словом, общественное лицо города. Он снисходительно заговорил с индианкой. Но она отвечала ему отрывисто и нехотя. Дабы не опозориться перед советскими журналистами, он замолчал и юркнул в толпу.

— Ве-ли-колепный народ! — объявился Райзин возле автобуса. — Нежный, тихий. А как любит нас?! Индейцы выбрали меня защищать их интересы в правительстве штата.

— А что, самим индейцам это не под силу?

— Нет, знаете, но важно знание законов, ситуаций. Я ведь член двадцати шести клубов. Там скажешь слово, тут попросишь, авось бедным и перепадет кое-что.

Александр Райзин развивал свою точку зрения на защиту прав индейцев так увлеченно, что мы решили не перебивать его.

— Они даже дали мне индейское имя, — закончил он свою речь.

— Как вас называют индейцы?

— Смок Клоуд.

В переводе это означает «Копченая Туча». Александр Райзин даже не чувствовал той иронии, что скрывалась за вторым его именем. А ведь неспроста невесело прозвали «защитника прав индейцев» остроумные апачи из Форта Меты.

Перед въездом на выставку висит рекламка: изображение улыбающейся морды поросенка, и подпись под ней: «Вот это и есть жизнь!» Александр Райзин и тут не преминул пофилософствовать. Неожиданный случай заставил его замолчать. Он раскрыл газету и увидел снимок. Возле большого магазина стояли люди с плакатами, на которых было написано: «Забастовка. Не покупайте в этом магазине, если вам жаль тех, кто зарабатывает слишком мало». Райзин вяло улыбнулся, свернул газету и «случайно» уронил ее за борт открытого автобуса. Копченая Туча, наконец, замолчал.

Делегация так устала от беспрерывного присутствия «шестерки русских», что мы чуть не крикнули «ура», когда нам сказали, что во время полета над Гранд коньоном в самолете их не будет.

Через десять минут полета скрылся в тучах пыли Феникс. Сильный ветер ощутимо покачивал самолет. Пилот Дейл Веллинг, рядом с которым я присел, чтобы сделать из кабины несколько снимков, сказал:

— Гранд коньон — седьмое чудо света. Его глубина около тысячи семисот метров, длина триста восемьдесят километров, а ширина от шести до двадцати семи километров в разных местах. Через час будем на месте.

Величественная картина развернулась вскоре под крылом самолета. Река пробила, прогрызла в желто-бурых, красных, серобелых породах гигантское ущелье. Порода оседала, ломалась, рушился пласт на пласт. Казалось, сильнейшее землетрясение заставило землю не только треснуть, но и закружило в пляске скалы, валуны, а теперь они застыли неподвижно, напоминая то египетские пирамиды, то головы каких-то языческих богов, то осевшие под тяжестью времени крепостные стены с островерхими зубцами по краям.