отстоять свои позиции, следует приписать его интеллектуальному превосходству, благодаря которому он поставил мат защитникам привилегий. В том, что люди, пострадавшие от привилегий, выступили за их отмену, нет ничего нового. Новое состоит в том, что атака на систему, допускающую существование привилегий, оказалась успешной, и этот успех стал возможен исключительно благодаря интеллектуальному превосходству либерализма.
Либерализм одержал победу под знаменем экономической науки и опираясь на ее достижения. Никакая другая экономическая идеология не может быть хоть как-то согласована с принципами науки каталлактики. В 20—30-е годы XIX столетия в Англии была предпринята попытка показать с помощью экономической науки, что капиталистический общественный строй функционирует неудовлетворительно и что он несправедлив. Впоследствии на этой основе Маркс разработал свой «научный» социализм. Но даже если бы этим литераторам и удалось доказать правильность своих обвинений в адрес капиталистической экономики, им пришлось бы привести дополнительные доказательства того, что другой общественный строй, например социализм, лучше капитализма. Однако они не только не сделали этого, но даже не смогли предъявить доказательства того, что общественное устройство на основе общественной собственности на средства производства может быть создано. Отказываясь и запрещая, как это делает марксизм, обсуждать в любой форме проблемы социалистического общества, ссылаясь на их «утопический» характер, разумеется, невозможно решить эту проблему.
Научный инструментарий не позволяет выносить суждения о «справедливости» какого-либо общественного установления или общества. Можно, руководствуясь собственными пристрастиями, рассматривать те или иные решения как «несправедливые» или «аморальные»; иного нельзя ожидать, например, от осужденного. Это столь очевидно, что не требует отдельного обсуждения. Поэтому в наших последующих рассуждениях мы не будем затрагивать данную тему. Для нас имеет значение только следующее положение: до настоящего времени не удалось доказать, что наряду с общественным строем, основанным на частной собственности на средства производства, и общественным строем, в котором господствует общественная собственность на средства производства (синдикализм мы выносим за скобки), или между ними мыслима или возможна какая-то третья форма общественного устройства. Система ограниченной, управляемой и регулируемой властными предписаниями частной собственности, которая претендует на роль некой средней системы, внутренне противоречива и бессмысленна. Любая серьезная попытка реализовать ее на практике по необходимости приведет к кризису, единственным выходом из которого может быть утверждение или социализма, или капитализма.
Таков неопровержимый вывод экономической науки, который никто не пытался оспаривать. Тому, кто хотел бы рекомендовать для практического осуществления этот третий общественный строй регулируемой частной собственности, не остается ничего другого, кроме как полностью исключить возможность научного познания в сфере экономики, как это делали представители исторической школы в Германии и как это сегодня делают институционалисты в США. На место экономической науки, которую торжественно ликвидируют и запрещают, приходит наука полицейского государства, которая регистрирует распоряжения властей и делает предложения относительно тех распоряжений, которые еще должны быть приняты. При этом совершенно сознательно делаются ссылки на меркантилистов или даже на каноническую[16] доктрину о справедливой цене, отправляя в мусорную корзину все достижения экономической науки.
Немецкая историческая школа и ее многочисленные адепты вне Германии никогда не испытывали потребности в серьезном обсуждении проблем каталлактики. Их вполне удовлетворяли аргументы, которые Шмоллер и его ученики, например Хасбах, сформулировали в известном споре о методах. В течение десятилетий, разделяющих прусский конституционный конфликт [1862] и Веймарскую конституцию [1919], только трое – Филиппович, Штольцманн и Макс Вебер – сумели понять проблематичность принципа социальной реформы. При этом из них троих только Филиппович обладал познаниями о сущности и содержании теоретической экономической науки. В его системе каталлактика и интервенционизм располагаются в непосредственной близости друг от друга, хотя и не пересекаются, а решение важнейшей проблемы их соотношения остается вне поля зрения автора. Штольцманн попытался дать принципиальный ответ на этот вопрос, решение которого было лишь намечено Шмоллером и Брентано. Однако в силу объективных обстоятельств эта попытка была обречена на неудачу. При этом возникает чувство неловкости от того, что этот единственный представитель школы, который действительно ближе всех подошел к решению проблемы, не имел ни малейшего представления о точке зрения представителей враждебного ему направления. Макс Вебер остановился на полпути, поскольку, будучи занят совершенно другими вещами, был достаточно далек от теоретической экономики. Возможно, он и смог бы пойти дальше в своих изысканиях, если бы не его безвременная кончина.
На протяжении ряда лет говорят о пробуждении интереса к теоретической экономической науке в немецких университетах. При этом имеют в виду целую плеяду авторов, таких как Лифманн, Оппенгеймер, Готтль и др., которые выступили в решительный поход против системы современной субъективистской экономической науки, из представителей которой они знают только «австрийцев». Здесь не место для обсуждения вопроса о справедливости таких атак. Нас интересует исключительно то воздействие, которое они оказывают на ход дискуссии относительно возможностей системы частной собственности, регулируемой властными предписаниями. Каждый из этих авторов считает наработки экономической теории – физиократов, классической школы политэкономии и современных авторов – полностью несостоятельными, особенно выделяя в их ряду труды современных представителей экономической науки, прежде всего «австрийцев», чьи работы изображаются как плоды непостижимого заблуждения человеческого ума. Вслед за этим каждый из этих авторов предлагает, по его мнению, собственную оригинальную систему теоретической экономики, которая якобы в состоянии устранить все сомнения и окончательно решить все существующие проблемы. При этом у читателей пытаются создать впечатление, что в области этой науки в конечном счете нет ничего определенного и устойчивого и что экономическая теория представляет собой не более чем индивидуальные воззрения отдельных ученых. Популярность книг этих писателей в немецкоговорящих странах может затруднить понимание того, что в действительности существует такая наука, теоретическая экономия, которая как целостное воззрение – отвлекаясь от расхождений в частных вопросах, и особенно в терминологии, – пользуется одинаковым уважением у всех друзей науки и с основополагающими выводами которой, несмотря на все критические выпады и предвзятое отношение, по сути соглашаются даже вышеупомянутые авторы. Без понимания этого невозможно осознать необходимость подвергнуть проверке на состоятельность господствующую систему экономической политики с точки зрения экономической науки.
Рассуждая на эту тему, нельзя также не упомянуть влияние споров о допустимости ценностных оценок в научной деятельности. Представители исторической школы превратили государствоведение из университетской дисциплины в учение об искусстве политического руководства для государственных деятелей и политиков. В университетских аудиториях и в учебниках изучались политические требования к экономике, что преподносилось в качестве «науки». Это «наука» обвинила капитализм в аморальности и несправедливости, выступила против предложенного марксистским социализмом решения как чрезмерно «радикального» и рекомендовала или государственный социализм, или систему частной собственности, регулируемую мерами государственного вмешательства. Экономическая наука перестала быть предметом научного изучения, превратившись в добропорядочный образ мыслей. Особенно с начала второго десятилетия нашего века такое переплетение университетской науки и политики стало восприниматься как нечто предосудительное. Пренебрежительное отношение общественности к официальным представителям науки, которые видели свою миссию в том, чтобы освящать «именем науки» партийные программы своих политических друзей, раздражение тем, что каждая партия считала себя вправе ссылаться на выгодный для нее «научный» вывод, т. е. на вывод следующих в ее свите руководителей научных кафедр, не могли далее оставаться без последствий. И когда Макс Вебер и несколько его друзей выдвинули требование о том, что «наука» должна отказаться от высказывания ценностных суждений, что научные кафедры более не должны использоваться для пропаганды политических идей в сфере экономических знаний, они встретили почти повсеместное одобрение.
