– Не получается, – вынуждена была признать она. – На твердь похоже, но как-то все странно. Эй, пособи. Мне бы ногу выдернуть.

Лекс нагнулся, чтобы помочь подруге. Тик-Тик воспользовалась моментом и шепнула ему прямо в ухо:

– Окуни лицо, увидишь улику!

Лекс послушался. Сделать это было сложно, пространство его не пускало.

– Что там у вас? – забеспокоились наверху.

– Я немного застряла, сейчас освободимся! – крикнула Тик-Тик.

«Легче протопить мордой толщу льда, чем это!» – подумал Лекс, решив уже оставить все попытки, но тут увидел «улику». То был круглый оттиск, отпечатанный на чем-то, похожем на сургуч, каким в былые времена заклеивали бандероли на почте. На оттиске стояли две витиеватые буквы: С. О. Ранее ничего подобного Алексею Таганову видеть не приходилось.

Спасение ноги Тик-Тик прошло успешно. Лексу также удалось не застрять.

– Придется нам обойтись без кофе, – сообщил Лекс, поднявшись в кафе. – Без Кази туда ходу нет. Ничего не видно, ничего не понятно, просто не пройти – и все тут. Но кофе ведь не главное, да?

– Я так вообще ни на какое угощение не рассчитывала, – беззаботно прочирикала Тик-Тик. – У меня курсовая по особенностям погребения на вашем замечательном кладбище. Мне бы понаблюдать за какой-нибудь похоронной процессией и записать подробности. Поют ли песни? Какие речи говорят? Сразу закапывают или нет? И еще венки и памятники какие ставят. Мой препод сказал, чтобы я непременно описала венки и памятники!

– С этим никаких проблем не будет, – пообещал Фёдр, улыбнувшись.

– А кофеём мы вас у меня в склепе напоим, – добавил Склеп Иваныч. – У нас, милая девушка, и без этого кафе каждый праздник и вечеринка проходят на высшем уровне, клянусь останками предков!

В мире живых наступило одиннадцатое мая.

Одногруппники Лекса два дня назад побывали наверху, посмотрели праздничное шествие, восхитились салютом и концертом в честь Дня Победы и теперь живо обсуждали увиденное, заняв угловой стол в студенческой столовой на первом этаже.

В их группе было всего четверо студентов.

Одному немедленно дали кличку Гусар, поскольку при жизни он и был самым настоящим гусаром, погиб в бою и маялся неприкаянной душой в степях на юге страны. Отходить далеко от места, где его закопали, он не мог, живых людей видел редко, а мертвых – ни разу за сто с лишним лет. Потом ему повезло: неподалеку провели дорогу, построили село, и вскоре рядом с его могилой образовалось новое кладбище. И только тут в Небесной Канцелярии схватились за головы и обнаружили потеряшку. Кто там, наверху, посодействовал, неизвестно, но Гусару выдали приглашение на День открытых дверей в Подпущинский университет. И он, не будь дурак, немедленно им воспользовался. Гусару было около тридцати, он считал, что «дожил до седин», и в его шевелюре присутствовали серебряные прядки. Щеголял в мундире, подкручивал усы и страдал без «настоящего табака». На лекциях задавал массу глупых вопросов, выказывая полное незнание буквально всего, от азов математики до элементарных основ общения. Толерантности в нем было ноль, зато чести – хватило бы на всю группу и еще осталось.

– Жаль, что тебя не было! – сетовал Гусар, обращаясь к Лексу. – Такое было! Уж на что у нас в полку были мастера потехи устраивать, но чтоб такое! Ты не представляешь!

– Да я представляю, представляю, – вяло возражал Лекс. – Я ж не так давно умер. С детства все это видел.

– Не, брат, врешь! Такого ты не мог видеть! – не унимался Гусар.

– Да видел он, уймись, – кривилась Оленька.

Оленька была второй одногруппницей Лекса и одной из самых юных студенток в универе. Она выросла в хорошей, достаточно богатой семье, стала третьим ребенком, желанным, умным и здоровым, следом за двумя старшими братьями, и нежно любила младшую сестренку Нику – разница между девочками была значительная. К сожалению, второй брат не отличался кротким нравом и еще подростком связался с не самой лучшей компанией. Пытаясь вытащить брата, Оленька и умерла – один из отморозков пырнул ее ножом. Горе в семье было невообразимое. Брата отец у правосудия отстоял, виновный сел в тюрьму, а Оленьку за три дня до семнадцатилетия и за неделю до выпускного школьного бала похоронили в саду загородного дома. Точнее, кремировали, а урну установили в невероятно красивой нише в виде алькова над беломраморной кроватью – все это под мраморным же навесом, вокруг цветы, вазы, небольшой изящный фонтан с олененком… Работал над проектом один из известнейших в Москве скульпторов надгробий. Погибла Оля-олененок в июне две тысячи восемнадцатого года, а к сентябрю мраморное чудо уже было возведено.

Ангелы являлись за ней трижды, а предки встали в очередь, чтобы увести с собой в родовые гнезда, когда она отказалась возноситься. Оля была тверда: никуда и ни с кем. Ее оставили в покое. Спустя год после ее смерти родители приняли в дом двенадцатилетнюю Олесю, девочку сложной судьбы и такого же сложного характера. Матери приснилось, что «Олененок посоветовал приютить это солнышко», хотя Оленька ни сниться, ни являться никому еще не умела, только по дому невидимой тенью скользила и наблюдала. Олеся оказалась неплохим созданием, но не светлым. Проявляла интерес к готике, рисунки Оли постепенно со стен поснимала и заменила выносящими мозг аляповатыми плакатами. Впрочем, Леся или Лисенок (так теперь ее называли по ее же просьбе) с рисунками и тетрадками почившей поступила мудро, сложив все в красивые «мемори-боксы» и объяснив это тем, что так они лучше сохранятся и на солнце не выгорят.

Три с хвостом года спустя Оленька обнаружила приглашение на День открытых дверей и решилась.

– Самое крутое фейерверк-шоу я лично видела в Дубае, когда мы ездили туда за покупками, – продолжила Оленька. – Мне вообще там очень понравилось, я бы там осталась жить… Я бы в любом месте осталась еще пожить, по правде сказать.

С этим никто не спорил, даже Гусар.

– Мне грех жаловаться, я пожил так пожил, – вставил свои пять копеек третий одногруппник, Милаш. – Девяносто один год, как лист с бржизы!

Полное имя Милаша было – Микулаш Бржиза, он был чех по происхождению, а «бржиза» в переводе с чешского означает «береза». Микулаш рос в Праге, учился некоторое время в Советской России, участвовал во Второй мировой, попал после ее окончания в Питер, на старости лет переехал в Подмосковье, где успел порассказать внукам и правнукам былей и небылиц и даже издать за собственный счет небольшую книгу в мягкой обложке о своих похождениях. В книге были явные отсылки к «Бравому солдату Швейку», но Микулаша это не смущало. Один экземпляр родные положили ему в гроб, и теперь дубли этой нетленки Милаш дарил всем направо и налево, даже в университетскую библиотеку принес. Умер он в восьмидесятом, после Московской олимпиады, на которую очень хотел попасть, но возраст и здоровье не позволили. Став нежитью, Милаш непроизвольно принял образ того себя, который благодарные ему потомки изобразили на памятнике. И теперь в студенческой столовой напротив Лекса сидел полноватый гладко выбритый мужчина сорока – сорока пяти лет, в белой сорочке и вязаном жилете с ромбами. С момента появления в универе никто не видел его ни в чем ином.

Милаш не был педантом в строгом смысле этого слова, однако отличался дотошностью и был аккуратен. Лекции конспектировал (как и Оленька), дополнительную литературу читал, на глупости не отвлекался. И, как, наверное, почти все чехи, очень любил пиво – к счастью, на его отсутствие в универе жаловаться не приходилось.

– Ну, Алексей, рассказывай, зачем нас собрал! – сказал Милаш, прерывая тем бессодержательный разговор о салютах и дубаях.

– Это будет долгий разговор, – предупредил Лекс.

– Тогда погоди, я еще бутылочку темного себе принесу. – Милаш выпростал пузико из-под толстой деревянной столешницы и направился к барной стойке.

– И мне чарочку! – крикнул вслед Гусар.