Давненько он ничего не писал. Наверное, последний раз это было в школе… Ещё до того, как его оттуда выгнали.

И вот сегодня он обращается к навыку, который придал забвению и оставил на самых дальних задворках своей памяти. Он тщательно выводит каждую букву, но все равно получаются какие-то нечленораздельные каракули.

Каракули стремятся стать неровным строем слов, в которые он облачает свои, такие же неровные, мысли:

«Я пишу тебе, потому что сказать не в силах. Потому что не имею возможности докричаться до тебя. Ты далеко. Между нами миллионы световых лет. Извини, я не способен преодолеть такое расстояние. Я пытался, но ни черта не вышло.

Поэтому все, что я могу сейчас сделать – написать тебе. И день за днём лелеять надежду, что однажды ты прочтёшь мое письмо.

Пусть я его и не отправлю.

Я хочу сказать тебе все, что кипит внутри меня. Хочу, чтобы ты знала. И не судила строго. Мы далеко друг от друга, но я всегда буду рядом. А ты всегда будешь со мной. Внутри меня, частью моего естества. Горьким воспоминанием, не сбывшейся мечтой.

Мне не стать твоим защитником и твоей опорой. Уже слишком поздно корчить из себя рыцаря на белом коне. Да и нет у меня ни коня, ни доспехов.

Мне невыносимо осознавать свою ничтожность и мириться с болью утраты. Пусть я не знал тебя, а ты даже не подозревала о моем существовании, теперь я способен жить только тобой. Твой образ не оставляет меня ни на секунду. А голос, который я никогда не слышал, зовёт… Зовёт за собой…

И я повинуюсь. Я иду. Неизвестно, куда. Неизвестно, зачем. Плевать, не важно!

Ничто больше не имеет значения, ведь ты одна могла стать смыслом и вести меня. Вперёд. Назад. Да куда угодно.

Ты одна могла спасти меня. Спасти от всех невзгод равнодушного мира. Спасти от моего врожденного стремления к саморазрушению. От ненависти к самому себе.

Но тебя нет рядом со мной. И только я один виновен в этом. Я не ищу оправданий. И не ищу причин. Впервые за долгое время я трезво смотрю на вещи. Любовь к тебе избавила меня от всех зависимостей и вредных привычек. Она подчинила меня, в то же время одарив безграничной свободой.

Пускай, тебя по-прежнему нет рядом, я знаю, что однажды встречу тебя и познаю твоё величие. Ты улыбнёшься мне. А я, наконец, скажу все, что должен был сказать. Но не смог. Не успел.

Поэтому я пишу.

Я понимаю, что туда, где ты сейчас, письма не доходят. Я надеюсь, до тебя дойдут мои мысли. И чувства. И моя душа. Которая отныне принадлежит только тебе одной».

Он закончил писать. И отложил ручку в сторону. Оглядел потрёпанный листок пожелтевшей бумаги (откуда он его вообще взял…), затем сложил вчетверо и убрал в карман.

Я – не самый плохой человек на свете.

Во всяком случае, таковым себя не считаю.

Конечно, я время от времени допускаю ошибки. Как и все вокруг. Конечно, я что-то делаю неправильно. Может быть, живу неправильно…

Хотя меня и зовут Праведником, я ни разу в жизни не читал Библию, не был в церкви и не знаю ни одной заповеди. Поэтому я не могу в полной мере нести ответственность за свои прегрешения. Мой морально-нравственный компас формировался внутри одной лишь моей головы. Внутри моего собственного бога.

Меня никто не наставлял и не направлял. Никто не давал советов. И не проводил границу моим деяниям. Границу добра и зла. Благодетели и греха.

Моя жизнь делится только на «до» и «после». На «сегодня» и «когда-либо». На выстрел и вечный покой.

Если я в чем-то поступаю не так, то как понять, в чем именно?

Я глуп. Я не знаю «хорошо» и «плохо». Я знаю лишь «необходимость» и «действие».

Я знаю, где жизнь встречается со смертью. Знаю, где они сплетаются в единое и неделимое. Там не бывает ни добра, ни зла. Ни морали, ни беспринципности. Там бывает лишь откровение, полнейшая бесконечная тишина и напряжение в каждом мускуле.

В такие минуты мне хочется схватить за шиворот хотя бы одного из этих наисветлейших идеологов небесного всепрощения, а затем швырнуть в то самое пекло. Выдернуть умника из неги религиозного дурмана, подпитанного раствором морфия, и запихнуть в реальный, но, к сожалению, не очень комфортный мир.

Я хочу, чтобы высокомерные моралисты, без конца твердящие о духовных ценностях и любви к ближнему своему, почувствовали на собственных шкурах терзающие прикосновения неизбежности.

А когда они, наконец, засунут свои длинные языки себе глубоко-глубоко в задницы, появляюсь я. И они выпишут мне чек на предъявителя, или сделают перевод на мой банковский счет (на один из моих банковских счетов), а может быть, просто поставят передо мной сумку под завязку набитую наличностью.

И тогда я спасу их. Спасу каждого из них от угроз реального мира. От его опасностей и свобод.

Все, что в моих силах – за ваши деньги. Все, что не даст попрать ваши чистенькие душонки и, так называемые, принципы в ваших жалких мозгах.

Я сделаю всю грязную работу. За кругленькую сумму. За чемодан денег. И я не стану прививать вам свои нормы и понятия. А также смотреть с укором и разочарованно качать головой.

Я просто возьму пистолет, прицелюсь и убью того, кого потребуется. А затем обналичу чек. Чтобы жить. Чтобы продолжать существование в статусе морального урода. Убийцы. Монстра.

Праведника.

Я не прячусь. Ни за бронированными стеклами, ни за льстивыми комплиментами. Я – обычный человек, я не пытаюсь стать кумиром поколений или лжепророком. Я не пытаюсь внушать страх и ужас. Это получается непроизвольно… Наверное, потому что в моем пистолете – смертоносные пули. И, наверное, потому что я очень метко отправляю их в цель.

Но все же боль, которую несу я, несоизмеримо меньше той, которую разливают по городу многотонными цистернами наши расчудесные Безымянные отцы. А также все их многочисленные сенаторы, прикидывающиеся служителями закона… И еще тысячи и тысячи мздоимцев, лицемеров и клеветников, стоящих на импровизированной сцене и за её кулисами.

На подмостках города Ангелов. На его руинах…

Все они платят мне. За то, чтобы я убивал их. Они, как огромная недружная семья, дерущаяся за наследство. Наследство – город Ангелов.

Они зовут меня Праведником. Я забираю их грехи и воздаю прощение.

Однажды все получат прощение.

Надеюсь, что и я тоже…

Наверное, все мы этого заслуживаем. Как бы глубоко не увязли. Сколько бы чужого кислорода мы не присвоили, всегда остаётся возможность умереть, как человек. И я этой возможностью обязательно воспользуюсь.

Я не привык извиняться. И все же, прости. За то, что пришлось запихнуть тебя в этот здоровенный пластиковый мешок. Я сделал это не из-за пренебрежительного отношения к тебе. Не то что бы я испытывал к тебе неприязнь. Или какую-то враждебность.

Просто не хочу, чтобы багажник моего автомобиля был весь перепачкан кровью. Вот и все.

Когда на твоем месте окажусь я, тот факт, что мое остывающее тело упакуют в большой пластиковый пакет, не вызовет у меня каких-то особых эмоций. Обиды, например. Появится куча поводов для обиды. Но только не этот.

Я на секунду представил свой бледный неподвижный труп, завёрнутый в чёрный полиэтилен. Глаза закрыты. Губы сухие. Волосы слиплись от крови. Я вижу его так ясно. И чувствую что-то сродни облегчению.

Почему они всегда так кричат? Почему умоляют не спускать курок? Неужели им нравиться прозябать в этом болоте? Неужели они не хотят дать покой своей душе?