«Ты удивишься, что Балчуг – остров…» Ты удивишься, что Балчуг – остров, и не подходит под пункты ГОСТа за близость от крепостного рва. Арбат – арба, и орда – Ордынка, и что славянского дно суглинка — меряне, вятичи, татарва. Что первый – Минин, второй – Пожарский, и в том киоске на Пролетарской по-прежнему жироточит гриль. Года идут, тяжело смириться, что впереди их примерно тридцать и нас (наверно) сдадут в утиль. «Войди в лютеранскую кирху…» Войди в лютеранскую кирху Введенского кладбища, где напоминает пробирку электросвеча на стене. Ни ладана здесь, ни хора, немецкая строгость, и на статуе Мельхиора играют её огни. Мерцают, морозу внемля, и не осветят следа ступивших на эту землю оставшихся навсегда. «Фамилия у подкидыша корнями из…» Фамилия у подкидыша корнями из: замусоленных папок, листов печатных, полустёртых букв, разрешений, виз, справок, дел и гражданских актов. Фамилия у подкидыша, как пароль, открывающий двери в мир, но не подходящий миру. Как термометр, всегда показывающий ноль, шифр, код, от чужой квартиры ключ, который судьба дала тому, кто вечером, собираясь в канцелярии, чтобы скорей завершить дела, написал «Иванов» и ушёл, ругаясь. «Не сдаётся седьмой батальон…» Не сдаётся седьмой батальон, мама варит грибной бульон, бьёт заштопанный барабан, бумерангом летит банан. Третий час семь солдат и с ними кот игрушечный мягкий синий защищают от человека дом из старой коробки «Лего». До последнего скрипа пластика, до прямого удара ластиком. «Слово из детства – микрорайон…» Слово из детства – микрорайон, конечная у ларька, спешащий по улице почтальон, за ним – река. Уже у стекляшки стоит народ — дают кефир, как будто мне память передаёт прямой эфир. С разбега вскочу на велосипед и по мосту уеду в поля, пропущу обед, намочу Манту. «Выйдешь в город, похожий на все другие…»
Выйдешь в город, похожий на все другие, c колокольней, вколоченной посредине. В нос ударит забытый, такой же резкий, запах. Но аргумент не веский. Лишь мозаика в старом панно вокзала, словно зубы гнилые, повылезала. Всё как прежде. Сморкаешься от досады — это знак, спасающий от засады. Даже в центре на клумбах кусты малины и на каждый ботинок хватает глины. И в фонтане купаются, год за годом становящемся дачным водопроводом. А под вечер придёт с глушаком прожжённым жёлтый ПАЗик, на крыше баллон тяжёлый. И уедешь. Как будто ты здесь и не был. Только в зеркале – небо, небо, небо…. «Керосинка, дай огня…» Керосинка, дай огня на окраине райцентра, далеко от эпицентра остывающего дня. Два притопа и прихлоп, и окрошка на кефире, интернет висит в эфире, игнорируя лэптоп. Дед идёт снимать с гвоздей запылившиеся снасти. Ускользнём из волчьей пасти электронных новостей. Через поле, через лес мы несём червей в бидоне и видны как на ладони космонавтам МКС. «В сердце этого города…» В сердце этого города посиневший рубец реки, в чей рукав из-за холода не просунешь руки. Флаг бесцветным инкогнито обнимает флагшток. Как носок. Только вряд ли кто водружает носок. Рынок с запахом творога, шум торговых рядов. И букеты недорого из промёрзших цветов. Утонуть в неизвестности, жить как в старом кино — идеальнее местности я не видел давно. «Где нет меня, сутулый старый дом…» Где нет меня, сутулый старый дом, бурьяном съеден палисад, и в нём скелет велосипеда. У ставней разбортированный край, холодный ветер мучает сарай, гниёт «Победа». Сюда приехав, чувствуешь спиной, как сумерки приходят за тобой, пусты террасы. И время здесь стоит на всех часах и оживает в редких голосах и звуках трассы. Сосед с утра бутылку разобьёт и, выбежав на неокрепший лёд, истошно крикнет. Пространство всколыхнётся и замрёт, ведь тишина здесь не перестаёт — и слух привыкнет. |
