И никто не шептал, уже почти беззвучно:

– Андрюша, Андрюша…

Никто не звал на помощь, уже уплывая за смертную грань:

– Андрюша, Андрюша…

И кровавая пена не заполняла все пространство сна.

Видимо, свежий речной воздух оказался целительным.

Вход из Вологды в Сухону Славников проворонил.

Эта река была лишь немногим шире Вологды, так же извилиста и причудлива, но берега понемногу делались все выше. Барка миновала село Наремы, после чего торцовский приказчик Синицын засуетился – впереди было большое село Шуйское, где должны были принять малую часть товара. Хлеб здесь еще выращивали свой, хоть и немного.

Славников сидел, отвернувшись от всех, и смотрел, как проплывают мимо берега. Он даже пытался считать версты, которые отделали его от прошлого. Их было все больше, прошлое – все дальше, и север, избранный им в качестве сурового лекарства, – все ближе…

К Шуйскому подошли после обеда. Трудники сошлись на носу барки, чтобы открывался красивый вид на реку, на быстрые струи, бегущие по воде.

– Глянь, сколь богато живут, – говорил дядя Авдей, указывая на белеющие по обоим берегам Сухоны остовы строящихся карбасов и шняк. – Корабелы тут знатные мастера, а еще в Тотьме есть мастера, к ним все за судами приходят. Да тут и лес для корабельного дела хорош.

– Да, берез тут поменьше, а елей и сосен побольше, – согласился Родионов.

– Это сколько мы уже пробежали? – спросил Сидор Ушаков.

– Верст, считай, с сотню, – ответил дядя Авдей.

Славников даже обрадовался – еще сотня верст пролегла между ним и городом, который стал для него роковым; даже само название вызывало теперь дрожь отвращения.

Солнце стало припекать. Полушубки и тулупы полетели на палубу. Наконец из казенки вышел Гриша Чарский. Он и после обеда уходил туда греться. Вид у гимназического учителя был жалкий, его малость знобило.

– Вылезай-ка на солнышко, – посоветовал Василий Игнатьевич. – Погрей косточки.

– Как же ты, такая дохлятина, трудиться будешь? – ехидно полюбопытствовал Ушаков. – Сидел бы уж дома, мухортик!

Славников весь подобрался – слова «мухортик» он не знал, но понял, что Ушаков оскорбил безответного Гришу. Первое, что в голову пришло, – спихнуть Сидора в холодную Сухону, пусть побарахтается, пока не кинут ему веревку!

Но не пришлось – опередили.

– Уж как-нибудь с Божьей помощью потрудится, – довольно громко отрубил Родионов и так посмотрел на Ушакова, что тот даже растерялся. А Родионов вернулся к пухлой книжице, которую читал в дороге.

Чтобы отвлечь общее внимание от этой краткой стычки, Ушаков затеял разговор. Он уже знал, что предстоит плыть мимо Троицкой пустыни на Дедовом острове, и стал задирать дядю Авдея – сможет ли барка успеть туда до заката и темноты.

– Как Бог даст, – отвечал дядя Авдей.

– Я, когда сюда собирался, по карте весь путь изучил, вроде не успеваем. А может, успеем? Кто за то, что добежим?

– Пари? – внезапно заинтересовавшись, спросил Славников.

– Отчего же нет? Не все ж акафисты читать и псалмы слушать. Этого в обители будет сколько требуется – успевай лишь спасать душеньку. А покамест мы только в дороге…

Василий Игнатьевич повернулся к нему.

– А не ссадить ли тебя, светик, на Дедовом? – ласково спросил он. – Там тоже работы хватает.

– Как же ссадить – я дорогу до Соловков полностью оплатил!

– А денежки верну. Деньги – тьфу. Ну?

Ушаков надулся и отвернулся. Родионов посмотрел на него с любопытством – видимо, показалось странным, что Ушаков не пытается спорить.

Пейзаж меж тем менялся. На правом берегу все чаще встречались обрывы со сползшими вниз, к воде, деревьями, а Сухона словно бы сжималась, и течение сделалось быстрее.

– Вон они, – сказал дядя Авдей. – Все семейство – Дедов остров, Бабий и Внуков.

Федька и Митя, бывшие тут же, на носу, засмеялись.

Славников подошел к Грише.

– Вы, сударь, держитесь меня, – тихо сказал он. – В обиду не дам.

– Да я не обидчив… – прошептал Гриша и покраснел – вспомнил, как орал на него Торцов.

– О чести в нашем путешествии говорить не приходится, это, наверно, грешно, однако у всякого человека есть достоинство. Не позволяйте никому звать себя мухортиком.

– А что это значит?

– Вот и я не знаю, что это значит, – признался Славников.

Этот разговор слышал Родионов.

– Тамбовское словечко, господа. Означает хиленького мужичка… – Он задумался и сам себя спросил: – Тамбовское, стало быть? Простите, сударь, вчера как-то не вышло познакомиться толком. Я – Иван Петрович, вы?

– Андрей. Андрей Ильич. Можно просто – Андрей… В обители, наверно, ко всем попросту обращаются?

– Во всяком случае, те, с кем вы вместе будете трудиться на соляных варницах или при рыбных садках, вряд ли соблюдают китайские церемонии. Вы? – Родионов повернулся к Грише.

– Григорий… Гриша.

– А по отчеству?

– Григорий Семенович… Да не надо так! Меня в гимназии по отчеству звали – и вспоминать не хочется! И еще некоторые особы…

– Давайте держаться вместе, господа… Хотя – какие уж тут господа… – Родионов усмехнулся.

– Я прошу об одном, – сказал Славников. – Нам там нелегко придется. И тем важнее не терять уважения к себе и к другим. Знаете, во время военных действий господа офицеры едва ли не каждое утро бреются. Пусть холодной водой, пусть затупившейся бритвой… Офицер должен быть выбрит – и точка. Так вот, что бы ни творилось вокруг – мы будем обращаться друг к другу на «вы». И по отчеству.

– Верно. Чтобы не опуститься, – согласился Родионов. – Вы ведь из военного сословия?

– Да. Но это в прошлом.

Славников так жестко это произнес, что Родионов и Гриша поняли – расспрашивать не надо.

– Вы, Григорий Семенович?

– Я преподаватель. Русская словесность и французский язык. Но и у меня это – в прошлом.

Гриша попытался скопировать тон Славникова, получилось плоховато – как если бы молодой петушок вздумал подражать грозному раскатистому «кукареку» старого и норовистого петуха.

– А у меня в прошлом – пехотный полк. Ничего хорошего, но и ничего плохого. Так что и я о себе докладывать не стану. Просто – обычный унтер-офицер, рабочая лошадка… Поживу год-другой при обители, пойму, чего мне в жизни следует желать.

Более Родионов ничего о себе не сообщил.

Далее они лениво говорили о речном пейзаже.

– А вот и колокольня уж видна, – сказал Василий Игнатьевич. – Эй, Синицын! Ты Троицкой пустыни хоть пару мешков овса везешь? Причаливать будем?

– Пустынь к Тотьме приписана, к Спасо-Сумориной обители, оттуда братию снабжают, – ответил торцовский приказчик. – Обитель богатая. Мне тут ничего оставлять не велено.

Тотьма, деревянный городок, стояла на левом берегу Сухоны. Барка подошла к причалу по указанию Василия – в Тотьме можно было в лавочках возле пристани взять недорого очень хорошие корзины для Соловецкой обители, работы местных арестантов.

Дядя Авдей проявлял особую заботу о Мите и Федьке – следил, чтобы их горячей кашей и хлебом не обделяли, чтобы с вечера загоняли в казенку, где под тюфяками им будет тепло.

– У самого меня внуков одиннадцать душ, да правнуков – уже бог весть сколько, а вижусь с ними редко, один Алешка при мне. Хоть с вами понянчусь, – говорил он. – Ну-ка, глядите, трудники! Вон как быстро щепочки плывут! А это в Сухону справа влилась речка Леденга, слева – речка Единга, там подалее село Коченга… что хохочете?.. Сухона ширится, течение ускоряется, славно нашу барку несет. А вон, глядите, Лось-камень из воды торчит. На нем сам царь Петр однажды отобедал!

– А для чего царю на камень забираться? – спросил Федька. – Разве больше обедать негде было? Да там и стол не поместится!

– В ту пору помещался.

Славников, сидевший тут же, с любопытством посмотрел на косо торчащий из воды камень. И подумал, что обедать на нем было бы весьма затруднительно. Хотя, если на пари…

Он загляделся на великолепные берега Сухоны, обрывами нисходящие к воде, обнажая красные и белые слои неведомой Славникову почвы. Леса по берегам делались все выше, березки совсем пропали, царствовали ели и сосны, отражаясь в воде.