Степанида, не дожидаясь, отдала гитару Ларионову, а Алина Аркадьевна чувствовала, что происходит что-то за пределами ее контроля и что этот человек был гораздо более решительный, чем она прежде о нем понимала. Вера не отрываясь смотрела на Ларионова. Он отодвинулся от стола, и Степанида с готовностью подставила низкий табурет под левую ногу Ларионова. Он осторожно настроил гитару и стал перебирать струны. Вера почему-то почувствовала неописуемое смущение. Она, хоть и слышала голос Ларионова, когда он говорил, не понимала, каким он будет, если тот запоет. Она встала и подошла к комоду, налила себе воды из графина и медленно пила, стоя спиной к столу, при этом ловя каждый шорох.

– Эти стихи я прочел случайно, но не мог их не запомнить, – тихо произнес Ларионов, перебирая струны.

Вера почувствовала, как у нее холодеют конечности.

– И хоть они посвящались какому-то другому человеку, я думаю, это самое прекрасное, что я когда-либо читал, хоть читал я не так уж много, – продолжал он.

– А музыка? – радостно спросила Алина Аркадьевна. – Вы ее сами сочинили? Мы и не думали, что в вас столько талантов!

– Нет, – усмехнулся Ларионов. – Вы обо мне слишком хорошего мнения. Я – бездарен, и музыка не моя. Мелодию я помню откуда-то из детства.

Вера чувствовала, как дрожал стакан в ее руке и как всю ее стали сотрясать удары сердца. И Ларионов запел. Это были ее стихи, написанные, в сущности, для него. Он, должно быть, десятки раз прочел их, если выучил наизусть! И он знал, что мысли ее были о нем – теперь только о нем…

Ларионов пел тихо, нежно, и Вере казалось, что она всегда знала и любила его голос. Ларионов, не стесняясь, смотрел на Веру, как и Подушкин. Он поправлял очки и морщился, понимая о Вере и Ларионове что-то, что не могло уложиться в его голове. Слезы потекли по его щекам.

Алина Аркадьевна прижимала шаль к груди и смотрела на этого большого, мужественного, совершенно самостоятельного в свои двадцать четыре года молодого мужчину, который излучал какую-то незаурядную энергию, но она не могла ни подумать, ни поверить, что эта энергия хоть как-то направлялась на ее маленькую, смешную Веру, с ее лохматыми волосами, спущенными гольфами и сбитыми коленками; на ее малютку, которая еще недавно была похожа на мальчишку из будущих гайдаровских зарисовок[8]; на ее младшую дочурку, которая только начала превращаться в девушку; носившую все еще алый галстук и забывавшую чистить зубы и ботинки.

Дмитрий Анатольевич никогда особо не вникал в таинства женских душ и дел, но даже он уловил горячую волну, которая исходила от Ларионова и заряжала воздух вокруг чувственностью. Видел он и перемены в дочери. Ее напряжение невозможно было не заметить.

Когда Ларионов сделал последние аккорды, Вера упала в обморок. Женщины подняли шум, Подушкин прыскал на Веру воду из графина, Степанида влила ей в рот коньяка, и Вера пришла в себя очень быстро. Она тут же встала, оправилась и, нежно отодвинув мать, быстро пошла к себе на верхний этаж.

– Верочка, с тобой пойти?! – кричала Алина Аркадьевна растерянно вдогонку.

– Нет, со мной все хорошо, – услышала она спокойный голос дочери с лестницы. – Я вернусь и поем.

– Характер, однако, – процедил Краснопольский.

В это время Ларионов вышел вон из дома. Он шел быстро в сумерках, чувствуя свою вину, сам не зная за что. Чувствовал он и досаду, оттого что дал волю чувствам. Он не мог понять, что с ним творилось, и это пугало его. Но очевидно было то, что, что бы с ним ни происходило, это было так или иначе связано с Верой. За ним стремительно вышел Подушкин, бежал, спотыкаясь оттого, что был почти слеп в сумеречном свете. Алеша окликнул Подушкина, но тот только махнул рукой.

– Ах, оставь, Алеша! Нам надо… прошу, не ходи… прошу, иди в дом…

– Нет, я решительно ничего не понимаю! – не могла успокоиться Алина Аркадьевна.

Дмитрий Анатольевич засмеялся.

– Алина, наши дети выросли. У них начинается собственная жизнь.

Алина Аркадьевна терла виски и махала рукой.

– Ради бога, Митя. Вера-то, Вера какова! И сколько страстности…

Кира, Надя и Маша переглядывались.

Ларионов остановился, растирая лоб и лицо. Это была темная улица, и только дальний свет из окон домов дачников служил маяками.

Подушкин наконец нагнал Ларионова. Ларионов подошел к бочке, стоявшей у чьей-то калитки, и умылся, а потом засунул голову под воду и долго не вынимал ее. Было слышно только пение сверчков и лягушек в канавке.

– Чего тебе? – спросил он, вынырнув, опираясь о края бочки. Вода стекала с его густой макушки.

Подушкин был грустен и молчал.

– Скажи мне, – вдруг начал он робко, но решительно, – зачем?

– Я не знаю, – промолвил устало Ларионов.

– Зачем, Гриша? За что?

Ларионов со всей силы ударил по воде.

– Я не знаю! – вскричал он. – Что ты хочешь услышать? Я сам себе не могу ответить на этот вопрос! Я словно с ума сошел…

Подушкин затрясся.

– Вера – всё для меня, – тихо говорил он.

Ларионов глубоко вздохнул.

– Гриша, ты ведь тут ненадолго… Она – хрупкая душа. Ты не смотри, что она сильная. Душа ее как у бабочки крылышки: легко ранить, легко погубить. Ты скоро уедешь, а Вера будет страдать. Ее нельзя погубить из любопытства…

У Ларионова ходили желваки. Он вдруг ударил Подушкина, так что тот упал и потерял очки.

– Ты – дурак, – сказал Ларионов спокойно, грубо сплюнув в сторону.

Потом он нашел очки Подушкина и отдал ему, протянув руку.

– Послушай меня, Женя, – промолвил он, помогая Подушкину подняться с земли, – и запомни. Я сам вздернулся бы, если бы хоть в мыслях причинил Вере боль. Ты прав – я уеду, и не скоро, а сейчас же, и больше, скорее всего, не увижу ее. Но ты ничего не знаешь о любви. Ты хочешь знать только о своей любви. А что ты знаешь о ней? Что знаешь о ее чувствах и мыслях? Что ты знаешь о ее мечтах? И веришь, я тоже не знаю.

Подушкин отчаянно и несогласно мотал головой.

Ларионов ушел, не понимая, как теперь быть. Он, несмотря на то что наговорил Подушкину, чувствовал свою вину и перед Верой, и перед ее семьей, и перед Подушкиным. Ему было гадко на душе оттого, что Подушкин был прав – он, Ларионов, поддался внезапному искушению, не подумав о судьбе Веры, о ее покое. Он твердо решил, что уедет, но вместе с тем хотел попросить у всех прощения, а главное, у самой Веры.

Ларионов был совершенно уверен, что не достоин счастья. С ним не могло происходить того, что случалось с обычными людьми, потому что он не понимал, для чего пришел в этот мир. Он считал, что должен уехать, но вместе с тем Ларионову было не по себе от мысли, что он может завтра не увидеть Веру, как и послезавтра, как и всю свою оставшуюся жизнь. В этом было что-то неправильное, недоброе, безбожное.

Он вернулся в дом и, собравшись духом, вошел на веранду. Прежде чем Алина Аркадьевна начала трещать, Ларионов посмотрел на Дмитрия Анатольевича как хозяина дома и спокойно сказал:

– Я не смогу всего объяснить, но прошу меня извинить.

Внезапно Алина Аркадьевна бросилась к нему и стала обнимать, чего Ларионов никак не ожидал.

– Какой вздор! – воскликнула она. – Что за абсурд! Дети стали слишком экзальтированны. Эти подростковые интриги, эмоции! Но вы же – взрослый человек. Вам не стоит брать все это в голову! Верочка еще безотчетна. Все эти переписки с Подушкиным, разлука, отрочество… Она так чувствительна и не ест толком ничего, как и вы! Так вы все у меня тут в обморок попадаете.

Ларионов был серьезен, несмотря на тон и слова Алины Аркадьевны.

– Алина права, – сказал ласково Дмитрий Анатольевич. – Вера не должна так распускать себя. Что бы ни было у нее на душе, кто бы ни был у нее в душе, она не должна терять голову.

Текст предоставлен ООО «Литрес».

Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию на Литрес.