– Ну вы скажете, товарищ Кочетов…

– Нет, ты послушай, что ты пишешь. – Главред пригасил папиросу в пепельнице и поворошил листы. Выхватил один, густо исчерканный чернилами. – «В своих проповедях на религиозных примерах он призывает к братству, миру, трудолюбию, презрению к богатству, честности, справедливости. Призывая к борьбе с пороками, закаливанию воли и направлению ее к добру, священник не только не мешает строительству нового общества, но и вносит свой малый вклад в общее дело…» Это что такое, я тебя спрашиваю, Морозов? Ты читал Конституцию? Где там сказано, что в СССР разрешена пропаганда религии?.. Дальше ты разводишь и вовсе махровую контрреволюцию. – Кочетов снова зачитал: – Мысль о совместимости социального строительства с религиозно-нравственным воспитанием высказал современный писатель Синклер в своем труде “Именем религии”»… Во-первых, откуда ты выкопал этого буржуазного писателя?

Николай выдохнул.

– Я понял, Валентин Михайлович. Статью вы не напечатаете.

– Только если умом рехнусь, как ты, Морозов. – Кочетов встал и принялся ходить по кабинету. – У нас почти заброшена антирелигиозная работа. Я имею в виду не в городе, а в стране. Даже в Союзе безбожников успокоились: много церквей-де закрыто, попы не имеют прежней силы, с религиозными предрассудками в основном покончено. Мол, огромные массы, став грамотными и культурными, освободились от разлагающего влияния церковников. Это глупая и вредная ошибка! Попы нашей успокоенностью пользуются себе во благо, активно ведут агитацию. Развернули борьбу за открытие церквей, давно закрытых по просьбам населения, готовятся к выборам в местные советы, чтобы проталкивать туда своих кандидатов. Поповщина перекрашивается, пытаясь доказать свою полезность и лояльность Советскому государству. Под этим флагом они организуют и поведут за собой темные и незрелые элементы, которых у нас еще много. А ты, Морозов, своей несознательностью, если не сказать хуже, помогаешь церковникам. У тебя есть объяснение этому?

Николай молчал. Объяснение у него, конечно, было. И даже не одно. Простая человеческая признательность. Обыкновенное сочувствие трудной, почти нищенской жизни одного из тех, кто обречен в стране социализма на вымирание. Журналистский интерес к человеку, не похожему на других. Желание писать правду о людях и их заботах, о добре, живущем в их душах. Люди, в коих нет хотя бы крупицы добра, с которой можно сделать набросок журналистским пером, Морозову были безразличны. Как и громкие достижения коммунистического строительства, которые для воодушевления народа и посрамления врагов требовалось раздувать на бумаге до необыкновенных масштабов.

К человеческим натурам, неинтересным Морозову, относился и главный редактор «Муромского рабочего». Сорокапятилетний бывший подпольщик когда-то устанавливал с маузером и мандатом советскую власть в Муромском уезде. Спустя десять лет боролся с мелкобуржуазными инстинктами крестьян, размахивая все тем же маузером и расписывая мужикам на митингах, чем колхоз лучше собственного хозяйства. В память о прошлых деяниях Кочетов носил френч полувоенного кроя, галифе и хромовые сапоги, всегда жирно блестевшие. И как объяснить такому, что антисоветский поп помог с жильем его, Морозова, родным братьям, которых советская власть оставила под зиму в дырявом сарае? Из спецпоселения для раскулаченных на Северном Урале они вернулись год назад и мыкались до осени по углам, пробуя выпросить у колхоза бывший родительский дом. Отец Алексей, сам лишившийся прихода в городе, занял место кладбищенского попа в селе и очень быстро сговорил одну из своих прихожанок, вдову-старуху, отдать мыкальщикам половину дома в обмен на мужские руки для хозяйства и огорода. Так старший из четверых братьев Морозовых познакомился с примечательной личностью карабановского священника, который за полгода службы в селе приобрел среди верующих славу чуть ли не святого угодника, среди неверующих – звание дурака-бессребреника, а у местных властей – репутацию камня на дороге, о который все спотыкаются.

– В общем, Коля, не открою тебе никакого секрета: наверху забеспокоились, что ситуация выходит из-под контроля. На самом верху, ты меня понимаешь, Морозов? – Кочетов уселся в кресло и достал из ящика стола папку с бумагами. – Из отдела пропаганды обкома спустили план публикаций на полгода. Кампания широкого развертывания антирелигиозной пропаганды должна включать… так… публикацию десяти научных лекций по астрономии и смежным наукам. Пяти статей о темном религиозном прошлом. Не менее трех – о контрреволюционных вылазках попов. Несколько штук заявлений с отречениями от Бога и поповского сана. Статьи с освещением работы Союза воинствующих безбожников. Просветительские материалы о вредной сущности церковных праздников, разных святых и тому подобного. Вот последним пунктом ты и займешься, Морозов. Если уж сам залез в тему религии. Пиши статью «Происхождение и классовая сущность Пасхи».

– Классовая сущность? – Николай страдальчески наморщил лоб.

– Пасха в этом году второго мая. Церковники, безусловно, попытаются использовать ее совпадение с советским праздником, чтобы сорвать первомайские демонстрации и другие политические мероприятия. К тому же Пасху они отмечают целую неделю. Соображай, Морозов! Целая неделя в начале мая, в самый разгар посевной. Оборот сева будет сорван, а значит, и хлебозаготовки в колхозах в этом году опять провалятся.

– Для меня это слишком сложная тема, Валентин Михайлович, – взмолился Морозов. – Разрешите мне подготовить материал о ветеранах паровозоремонтного завода. У меня есть там знакомые, и наброски уже сделал.

Кочетов задумался, машинально пытаясь вытряхнуть из пустой пачки папиросу.

– Отлыниваешь от важного направления, Морозов. Для советского журналиста это негодное качество. Боюсь, тут вылезает твоя собственная классовая сущность… – Он резко смял папиросную пачку и прицельно бросил в форточку. – Ладно, валяй про завод. Тема советских тружеников всегда у нас на марше. И припусти там воспоминаний, как эти ветераны при царе проводили Первомай. Как казаки с нагайками разгоняли маёвки и охранка зверски избивала рабочих в тюрьмах. Успеешь за неделю, выпишу хороший гонорар.

Из здания редакции Николай вышел затемно. «Собственная классовая сущность… – пробормотал он, закрываясь воротником куртки от пронизывающего ветра с реки. – Это мы еще поглядим, товарищ Кочетов, чья сущность гнилее».

За час до полуночи в дом постучали: громко, требовательно. Отец Алексей стоял на коленопреклоненной молитве, готовясь к завтрашней литургии. На подряснике сзади между голенями устроился, как в люльке, бездомный котенок, которого приютили дети. От внезапного и вместе с тем давно ожидаемого недоброго звука отец Алексей вздрогнул. Отложил молитвослов, повернулся к жене.

– Это за мной, – сказал он твердо и спокойно.

Даже в свете масляной лампы было видно, как побледнела сразу Дарья. Белье, которое она чинила, выпало из рук на пол. Отец Алексей трижды перекрестился на образа, осторожно разбудил котенка и пошел открывать.

Короткий обмен фразами, донесшийся с крыльца избы, совсем не походил на разговор тех, кто ходит по ночам арестовывать, с тем, кого не первый раз арестовывают. Это немного успокоило жену священника, она вышла в крохотные сенцы.

– Ну что, пустишь в дом-то, Алешка?

– Да-да, конечно. Даша, это Василий, мой старший брат! – радостно обернулся к жене отец Алексей. – Понадобится угощение!

– Не хлопочи, хозяйка, – остановил ее гость. – У меня все с собой.

В доме он выставил на стол из карманов пальто две бутылки крепленого вина, из сумки-планшета достал завернутый в холстину кусок сала и полбуханки черного хлеба.

– Ну… обниматься не будем, батюшка? – с усмешкой спросил старший Аристархов. – Ни тебе, ни мне должность не позволяет. Ты поп, я коммунист, вместе нам не сойтись.

Отец Алексей жадно разглядывал брата. За пятнадцать лет, что они не виделись, Василий огрузнел, посолиднел гладким широким лицом. Привыкши распоряжаться, смотрел еще более начальственным взором, в котором, однако, скопилась непроходящая, многолетняя усталость и… читалось явно различимое выражение брезгливости. Не к стоящему перед ним брату-священнику, не к скудной и тесной обстановке убогого жилья – а как устойчивое и неизменное отношение к любому жизненному факту, привходящему в обозримую действительность.