Председатель парткома неожиданно резво подбежал к лектору. Вырвал из его рук папку с оставшимися записками и сердито погрозил кулаком залу: «Вот я вам!..»

– Разрешите мне, товарищи, сказать пару слов, – кашлянул у них за спинами рабочий, неприметно для всех поднявшийся на сцену. – У товарища лектора заминка вышла, так я заместо него…

– Вы, Матвеев, выступление не согласовывали, – возразил секретарь парткома.

– Всего на два слова, товарищи.

– Ну если только два, не больше, – предупредил председатель, возвращаясь на свое место.

Матвеев повернулся к залу, опять смущенно откашлялся. Поднес руку ко лбу, потер, как будто задумавшись. И вдруг громко провозгласил:

– Христос воскрес!

Ответ грохнул, как внезапная артиллерийская канонада:

– Воистину воскрес!

В едином возгласе слились голоса рабочих едва не половины зала, старых, молодых, вступивших в партию и беспартийных, слесарей, механиков, литейщиков. Привычные с детства, пахнущие куличами, живые слова откликнулись в заводских мужиках почти ребячьей радостью. Тронули их заскорузлые, прокуренные, заиндевевшие от безбожных пятилеток души. Полторы сотни сердец повлеклись навстречу тому неохватному, подлинному, торжественному, наполняющему надеждой и легкостью, как газ заполняет оболочку дирижабля, тому таинственному и великому, что слышалось в двух словах, брошенных им со сцены заводского клуба простым слесарем-ремонтником.

– Во дает, старорежимная копоть! – восхищенно мотал головой Юрка Фомичев.

Словно кто-то дал сигнал, свет в зале тотчас померк, и загорелся экран, выхваченный лучом кинопроектора. Титры киноленты запрыгали на фигурах суетливо уходящих со сцены членов президиума.

Второй день мая радовал погодой, располагающей к вылазкам на природу. Группа в полном составе облюбовала тихое место на краю леса, среди редко стоящих берез и осин, в стороне от сельской дороги. Соорудили стол из расстеленной клеенки, Черных и Звягин настрогали бутерброды с колбасой. По полстакана каждому распили поллитровку рябиновки. Муся пить отказалась. В белом крепдешиновом платье и прюнелевых туфлях на белые носки, она скучала, сидя на стволе упавшего дерева.

– Взяла бы кого-нибудь из девчонок. Где твоя подруга, та санитарка?

– Женя? Она не захотела, у нее Пасха.

– Церковница? – подскочил от изумления Брыкин. – В следующий раз приведи кого поумнее.

– Да как привести, – повела плечом Заборовская. – У вас же все разговоры – кем Сталина заменить, кто в войне победит, какой марксизм правильней.

– Вот бы и проверили – струсит или вовлечется. Надо расширять группу.

Разморенные рябиновкой, Фомичев и Звягин, лежа в траве, болтали о скорых испытаниях в конце учебного года.

– Хорошо бы сдать без переэкзаменовок и гулять все лето, а не корпеть над учебниками, – мечтал Юрка.

– Я, наверное, в лагеря от завода поеду. – Ленька покусывал травинку. – Если отец достанет деньги. Нужно шестьдесят рублей.

Он лениво поднялся и ушел к Мусе, подсел рядом.

– Прочла?

– Прочла.

– Ну и как тебе?

– Чепуха. Ну какой из тебя поэт, Ленька. Пушкина и Надсона копируешь.

Звягин, помрачнев, отодвинулся.

– Хотела посмотреть, какое у тебя лицо забавное станет, – тихо засмеялась девушка. – По-моему, очень хорошие стихи.

– Ну и дура набитая! – вспыхнул Звягин.

– А ты не слушай дур и не спрашивай их ни о чем. Я показала твои стихи одному человеку. Он старый, был знаком с Есениным. Это отец Жени Шмит…

– С самим Есениным?! – Ленька был ошарашен.

– Знаешь, что он сказал?

– Ну говори, не телись!

– Он сказал, у тебя есть талант… но лучше тебе сжечь эти стихи и не писать в таком духе.

– Почему?!

– Потому что сейчас не времена Пушкина-лицеиста. За такое по головке не погладят и упекут не в Михайловское, а в глубину сибирских руд.

– Там только один стих про советскую жизнь, – обиженно недоумевал Звягин. – Остальные-то зачем жечь?

– Ленька, твои стихи про печаль и тоску, про разочарование в жизни… Ты сам подумай, разве может советский человек быть разочарован в жизни? Такие чувства может испытывать только враг… троцкист или белогвардеец.

– Ты правда так думаешь? – оторопел парень.

– Нет, конечно! Так будет думать наш комсорг Шестопалов, если вдруг прочтет твои стихи. И такие, как он.

Их приглушенную беседу оборвал Брыкин.

– Ладно, хватит болтать впустую. Мы подпольная группа или кружок по выпиливанию лобзиком? Командир! – адресовался он к Игорю, который бросал долгие взгляды на Мусю и не спешил заговаривать о деле. – Нужно придумать название. Предлагаю «Молодежь за новую революцию».

– Общество непримиримых революционеров, – подкинул Фомичев.

– Такие группы, как наша, надо создавать во всех городах, – вздохнув, заговорил Игорь. – Муром в этом плане неперспективен. Маленький городок, сонный, как осенняя муха.

– Из искры возгорится пламя! – Ленька неприятно удивился словам вожака. – Ты что, Бороздин, решил отыграть назад? Самораспуститься из страха, что ничего не выйдет? Это глупо и бездарно!

– Нет. Просто летом я уезжаю в Москву, буду поступать в университет. Если поступлю, то начну работу там. Продвижение по комсомольской линии, поиск единомышленников среди членов партии, прощупывание почвы и настроений, создание тайной организации. Разветвленной организации, понимаете? С отделениями в других городах. В Москве антисталински настроенной молодежи должно быть много, я уверен. А вы будете продолжать работу здесь, если останетесь.

– Отлично, я тебя заменю, и мы наконец начнем проворачивать серьезные дела, – объявил Брыкин. – Я щас.

Скорым шагом он направился к лесу. Болотистая почва проминалась под ногами, и Генка долго искал место, где присесть. Глубже в лес болото начиналось уже всерьез, но где-то неподалеку проходила тропа. Вскоре он вышел на нее и, долго не думая, пристроился под ближайшим кустом.

Застегивая на ходу штаны, он вдруг увидел сидящего на трухлявом пеньке седого деда с долгой бородой, как будто сошедшего с картинки из сказки про старика-лесовика. Только под распахнутым старинным армяком у деда была поповская ряса, и на груди висел круглый медальон с иконой. В ногах лежал мешок на веревочных лямках. Обеими руками старик упирал в землю длинную палку-посох.

– Ты чего тут расселся, поп толоконный лоб? – рассмеялся Генка от неожиданности явления.

– Далеко ли до города, сынок? – улыбнулся старик.

– Километров двадцать, – весело соврал Брыкин. – По дороге успеешь рассыпаться, дедуся.

– Э-хе-хе. – Дед принялся надевать на плечи мешок и вдруг глянул на Генку из-под мохнатых бровей. – Плохо тебе, сынок, было от краденого спирта? А станет-то куда как плоше.

Назад Брыкин вернулся рысью. Подскочил к Звягину, заорал:

– Ты кому про спирт с завода рассказал, дурацкая твоя башка?

– Никому! – опешил Ленька.

Остальные про спирт ничего не знали. Обступили их двоих, посыпались расспросы. Пришлось сознаться: Генка подговорил знакомого рабочего со станкопатронного завода вынести им литровую бутыль спирта. Рабочий этот был обязан его отцу и потому согласился. Теперь про ту кражу с завода откуда-то известно даже бродячим попам. Брыкин сбивчиво поведал про встречу в лесу.

– Это тот спирт, который на твой день рожденья пили? – спросил Игорь Звягина.

– Ага. Генка тогда с березками пообнимался и чуть коньки не отбросил.

– А что это старик сказал: еще хуже будет?

– Это значит, кражу обнаружат и вы попадетесь, – хмурился Игорь. – Что за детские выходки!

– Да ну. – Генка, подумав, отмахнулся. – Отец отмажет. А старикан – балаганный чревовещатель. Чепуха на постном масле.

– Ничего не чепуха, – возразила Муся. – Некоторые умеют читать по человеку его судьбу. Цыганки так гадают.

– Что тебе нагадала цыганка? – поддразнил ее Брыкин.

– Ничего, – отрезала девушка.

Генка отошел в сторону и, выбивая ботинками по земле подобие чечетки, изобразил танцующую в фильме «Цирк» артистку Любовь Орлову, перед тем как она ныряет в ствол пушки, чтобы лететь на Луну. «Мэри верит в чудеса, Мэри едет в небеса», – кривляясь, пропел он тонким голоском с английским акцентом.