Толпа понемногу редела. Люди заходили в клуб, занимали места в зале. Игорь Бороздин и Марлен Звягин ждали снаружи. Ленька рассказывал о планеристах в летных комбинезонах, показывавших после демонстрации воздушные маневры своих самодельных аппаратов.

– А вон там построили человек двести молодых бойцов, и они давали торжественное обещание. Я ходил слушать. Здорово было, когда начали палить из пушек! После выстрела в небе летела светящаяся точка, красная или синяя, и за ней дымовой хвост. А некоторые ракеты рассыпались на искры…

Радиотарелка заговорила голосом диктора. Внезапным трагическим тоном он вещал о бомбежке фашистами испанской Герники и о захвате города франкистами. Звягин с неприязнью покосился на репродуктор.

– У отца на заводе опять будет митинг солидарности. В прошлый раз собирали по проценту с зарплаты в помощь республиканцам. Отец домой принес анекдот, рассказать? – Игорь кивнул, и Ленька тихо рассмеялся. – Если бы в ЦК партии отчисляли от своих зарплат на помощь испанцам, то республиканцы давно бы победили. Но так как из СССР им присылают по проценту с рабочих зарплат, то они сидят на голодном пайке и воюют так себе.

– Смешно, – согласился Игорь.

– А после фейерверка мы с девчонками из класса двинули в музей, – продолжил Ленька. – Но Юрка испортил все дело…

В этот момент появился Фомичев.

– А, это ты расписываешь, как я схватил за энное место Таньку Петрову, – взбудораженно заорал он. – Знатный товар! Но она обиделась, и девчонки с нами не пошли. А мы тоже расхотели тащиться в музей… Глядите, что я прихватил на сеанс.

Юрка расстегнул куртку и показал бутылку вина под брючным ремнем.

На галерке в зале клуба еще оставалось несколько свободных кресел, и компания немедленно их заняла. Слушать лекцию антирелигиозника охоты не было, но если прийти к началу кинопоказа, то мест в битком набитом зале уже не будет. Оказалось, однако, что лектор стоит вторым номером, а первым идет выступление ветерана революционной борьбы с самодержавием. Старого рабочего паровозоремонтного завода, мастера механического цеха, вытащили на сцену поделиться воспоминаниями, как праздновали Первомай при царском режиме.

Ветеран со значком ударника на лацкане пиджака первое время робел. Мял в руках картуз, озирался на большой белый экран и длинный стол президиума, за которым сидело партийное начальство. Рассказ он начал с того, как рабочие организовали маёвку в лесу. Политические речи, революционные брошюры, листовки… Но нагрянула полиция с казаками, всех схватили и погнали в тюрьму.

– …По пути-то они, как водится, секли нас без всякой жалости нагайками. Из Петрухи, приятеля моего, вовсе дух вышибли. Засекли до смерти друга моего сердешного и мертвым прямо у дороги бросили, душегубы окаянные. – Рассказывая о гибели товарища, старик воодушевился, стал рассекать воздух рукой с картузом. – Ну, потом нас, вестимо, полгода мытарили в тюрьме. Голодом и жаждой терзали, а жандармы кажин день измывались, били кулаками и сапогами. Напоследях приговор – расстрелять смутьянов к чертям собачьим!

– Как же ты, Василий Панкратыч, жив остался? – раздался сочувственный голос из зала.

– Так это… ну… – Старик оглянулся на президиум. – А! Война ж началась. Имперьялистическая. Послали нас из тюрьмы прямым ходом на фронт. В самое пекло, едрить-колотить. Ну и вот. Идем мы раз в атаку. Немец из пушек палит, солдатики наши падают и Богу душу отдают…

– Василий Панкратович, просим без опиума, – сделали ветерану замечание из президиума.

– Ну да… Так это… Кровища, грохот, чужие кишки под ногами чавкают. А у нас одна винтовка на пятерых и патронов к ней дюжина. Вот так цари-кровопийцы гнали народ на убой. Как скотину, едрить-колотить. Ну, думаю, отвоевался ты, Вася. Тут поляжешь, и вороны склюют тебя. И тут дружок мой Петруха, он рядом в цепи шел, кричит мне…

– Это какой Петруха? – прилетело рассказчику из зала. – Который от казачьих нагаек помер?

– Ну… да нет. – Старик почесал плешь на голове. – Он же, Петруха, живучий был, оклемался. Ему казачки дали из фляжки хлебнуть, чего у них там было. Первач ядреный. Им-то положено было, чтобы к народному страданию нечувствительными быть…

Зал хохотал.

– Вот арапа заправляет, старикан! – заливался Юрка.

– Получше артиста не нашли, – усмехнулся Игорь.

– Тише, товарищи! – кричал председатель президиума, глава заводского парткома. – Уймитесь! Взываю к вашему революционному сознанию!.. Иванов! – позвал он кого-то из-за кулис.

К старику торопливо подошел человек и, твердо взяв под локоть, уволок со сцены. Вместо ветерана объявил свое выступление лектор в строгом сером костюме, с папкой для бумаг под мышкой. Из еще не утихшего зала полетели свист и крики: «Кино давай! Хватит болтовни! Туши свет, механик!»

– Товарищи, я думаю, тут все сознательные люди! А несознательные сейчас, в эту самую минуту, идут в церкви, несут свои кровные копейки и рубли попам и будут смотреть им в рот. А те в очередной раз обманут, так и не показав своего воскресшего Христа. – Довольный шуткой, лектор пообещал: – Так что я, товарищи, буду краток. Я вам приведу самое главное доказательство, что никакого Бога не существует. Самое, так сказать, крепкое, непробиваемое, как броня советского танка, доказательство.

Последний шум, шорохи и возня в зале стихли. Заявление лектора вызвало общий интерес, даже у членов парткома за столом на сцене.

– Если бы, товарищи, Бог существовал и был бы всемогущ, как уверяют церковники, то разве могла бы совершиться Великая Октябрьская социалистическая революция, которая с этим самым Богом как с контрреволюционным явлением покончила раз и навсегда?! – Лектор обвел зал и президиум торжествующим взором. – Нет, конечно! Но наша славная революция под руководством великого Ленина совершилась, и двадцатилетие ее мы с вами, товарищи, будем праздновать в этом году! А значит, никакого Бога нет, и всякие там Пасхи, Рождества и прочая чушь – это поповское мошенничество. Вот такое простое и нерушимое доказательство, товарищи.

Председатель парткома, потрясенный этой речью, захлопал в ладоши. Аплодисменты подхватили в президиуме и в первых рядах зала.

– А теперь, товарищи, – продолжал лектор, – чтобы нам всем было веселее и интереснее, прошу писать в записках ваши вопросы и передавать их мне…

– Пойдем после кино к церкви? – Фомичев толкнул локтем Звягина. Ленька глотнул из бутылки и отдал приятелю. – Устроим собачий концерт, когда попы будут петь.

– Лучше кошачий, – отказался Бороздин. – Или лягушачий.

Фомичев, дурачась, заквакал.

– Клоун, – беззлобно бросил ему Игорь.

– Я тоже не пойду, – сказал Ленька. – У меня мать верующая.

– А! – вспомнил Юрка, допивая остатки вина. – В поселке же церковь закрыли. Теперь все бабки в город ходят.

Пять минут спустя, когда в папке у лектора набралось несколько клочков газетной бумаги, он выбрал одну и зачитал вслух:

– Когда в СССР закроют все церкви? Туда ходят одни бывшие нэпманы, кулаки и темные старухи… Товарищи, это всего лишь вопрос времени. Думаю, это произойдет в течение ближайших двух или трех лет… Так. Почему евреям разрешен ввоз мацы из-за границы и наши заводы делают для них еврейское вино?.. Это вопрос политический! Я, товарищи, ответить вам на него не могу… Следующий вопрос. Почему, когда был Бог, у нас были хлеб и масло… а когда Бога советская власть отменила, не стало ни того ни другого…

Лектор в замешательстве умолк, подошел к президиуму и положил записку на стол. Председатель и члены тотчас кисло уставились в нее.

– Товарищи, ну нельзя же так… К временным экономическим затруднениям поповские сказки про Бога не имеют касательства. – Антирелигиозник развел руками и взялся за следующую записку. Зал напряженно и взволнованно, с затаенным дыханием ждал продолжения. – Не могу купить детям писчей бумаги и ручек, и даже ботинок. Потому что ничего не найдешь в магазинах, а если найдешь, то дорого… Это, товарищи, к религии тоже не относится! – нервно воскликнул лектор. – Те, кто это пишут, срывают нам мероприятие. Это не по-советски, товарищи!.. – Он сделал последнюю попытку отыскать в ворохе записок правильный вопрос: – Скоро ли будет война? Лучше война, чем такая жизнь… – На последних словах голос его упал до едва различимого.