Я была в отчаянии. Так дальше продолжаться не могло. И вот однажды… В тот день я почувствовала, что надвигается беда. Откуда – этого я не могла понять, но сильно билось сердце, звало меня куда-то, даже ноги будто бы несли прочь из дома. Я посмотрела на лес; вот он, мой друг, который не обманет, не предаст, а всегда придет на помощь. И чувствую всей душой: туда мне надо, к другу, там я должна жить! Не здесь – там! Лес добрый, дарует жизнь, а тут ждет смерть. Там меня любят – деревья, цветы… а здесь ненавидят люди. Так зачем мне жить среди них? Надо – среди друзей. И снова почувствовала я: пора уходить. Причем немедленно! Беда грозит мне, коли не сделаю так, как подсказывает голос сердца!.. И тут, гляжу, идет ко мне та женщина, ребенка которой я спасла. «Соседка, беги из деревни! – стала она умолять. – Донос на тебя подал кюре. Слуги Церкви идут сюда, под стражу хотят взять. «Ведьма! Колдунья! – кричат люди. – Смерть ей! На костер ведьму!» Скоро они будут здесь. Беги же, и да будет с тобой Господь». И ушла, опасливо озираясь, боясь, что увидят ее.

Я быстро собрала кое-какие пожитки и только вышла было из дому, как поняла, что уже поздно. Вокруг дома – солдаты, а у крыльца стоят монахи со священником. Бросились на меня, заломили руки и хотели уже связать, но тут… и вправду, чувствовала я… Вырвался вдруг со стороны поля отряд всадников с мечами в руках и с криками ринулся на деревню – стали обирать людей, убивать, жечь дома. Я догадалась: наемники. Бич войны! И, судя по крикам, – англичане! Увидели они свиту церковную – и к ним, оружие забрать да поизмываться вволю: скучно им без дела, привыкли грабить, рубить. Началась свалка. Меня бросили, стали разбегаться кто куда, а всадники догоняли и безжалостно убивали всех без разбору. Священнику первому голову снесли, сорвали с него распятие, стали гоняться за другими. Вижу, одна я осталась, не замечают меня за стогом сена. Вот он, миг! И другого уже не будет. Не поздно еще, мгновения решают – жить или умереть. И садами, огородами бросилась я к лесу. Только там спасение. Он густой и такой родной! Разве может он выдать, не укрыть меня от банды убийц? И уже добежала, почти скрылась меж деревьев, как, гляжу – рядом кто-то со мной, тоже бежит. Узнала его: виллан из нашей деревни, не злобный, не одураченный попами; всегда, бывало, молчал, когда люди посылали проклятия на мою голову. Переглянулись мы с ним да и побежали дальше вдвоем, не разбирая дороги. Долго плутали, все опасались, нет ли погони – за мной, конечно: до женщин рутьеры весьма охочи. Но обошлось, никто не гнался; да и кому взбредет в голову лезть в такую глушь, откуда и не выбраться?

Выдохлись мы оба, остановились и думаем, что делать дальше. А стояли мы – не поверишь – на том самом месте, где сидим сейчас мы с тобой. Вот тогда и подумали: куда же еще и зачем? Смерть повсюду – не от голода, так от солдат; не от чумы, так от попов. И решили остаться здесь. На другой день пошли в деревню, чтобы взять топоры, косы, еще что-нибудь из утвари, годной в хозяйстве. Нашли все это и прихватили с собой. Жавель, помню, все удивлялся: как это я нахожу дорогу?

– А деревня?.. Подумать страшно.

– Ее как и не было: почти все дома сожжены да мертвые тела кругом. Кому посчастливилось – спасся. Я видела, как разбегались люди – по полям, по огородам. Их не преследовали. Зачем? Добычи никакой. Вернулись мы с Жавелем, мало-помалу очистили поляну, поставили дом, вот этот самый, да и стали жить… Женщину ту мне очень жалко было. Нашла ее… зарубленную. И почему не взяли с собой?.. Должно быть, бросилась на них с косой… да и вправду, лежала рядом коса-то… Поискала я глазами, а сына ее нет нигде. Что с ним сталось – никому не ведомо; может, забрали его рутьеры да и продали в рабство или в семью какую-либо. Такое бывает… А Жавеля – и двух лет не прошло – загрызли волки. Ушел на ночь глядя проверять силки… Уж как я не пускала его, будто чувствовала… Нашла далеко отсюда, на лугу, да и то лишь по шапке. Кости вокруг разгрызенные, а по голове так и не узнать; да силки на зайцев неподалеку…

Резаная Шея сомкнула губы, устав. Много сказано, и много пережито… Эльза сходила в дом, принесла воды. Напившись, какое-то время обе молчали, думая каждая о своем, не шевелясь, слушая, как шумит лес, поют птицы. Где-то далеко протяжно загудел колокол; умолк, потом снова…

Эльза не выдержала:

– А другой муж? Тот, что палач? Как с ним вышло?

Старуха протяжно вздохнула; поникли плечи. Зачем-то посмотрела в сторону тропы. Покачав головой, покивала мелко – и вновь тяжелый вздох:

– Бередишь ты мне душу и сердце, милая. Ну да быть тому, поведаю уж и об этом. – Внезапно она поглядела на небо. – Не успею, пожалуй, до дождя; поэтому коротко, без подробностей. Если потом как-нибудь… да хоть вечером. Напомнишь мне.

Эльза замерла, сгорая от любопытства: надо же – палач!..

– Случилось это в городе, я пошла туда за солью, сахаром… чем-то еще, не помню сейчас. Заячьи шкурки понесла на обмен. Смотрю, люди торопятся куда-то, текут по мосту рекой. Оказалось – на площадь Песчаного Берега[4], там сегодня казнь. Решила посмотреть. Спрашиваю женщину, что рядом, – кого, мол, казнят и за что? Она отвечает… ох, упаси господь, дочка, и тебе когда-либо услышать то, что она сказала в ответ. Сердце у меня едва не встало от ужаса: отец будет вешать своего сына… Каково?! Потом уж, на месте, узнала я… Отец – парижский палач мэтр Карон, а сын его приговорен к смерти…

И вот подъехала, колесами скрипя, позорная телега осужденных на казнь или тех, кто подвергался истязаниям и бичеванию. А в этой телеге молодой человек – красив, как бог Дионис, в белой рубашке, со светлыми кудрями, гордым взглядом. Его обвинили в убийстве сына богатого горожанина, имевшего полезные знакомства с именитыми людьми при дворе. Втроем они напали и жестоко избили этого сына, оказавшегося, как выяснилось позже, порядочным негодяем. Ведь что удумал, ирод! Была у сына палача… господи, как же его… забыла имя… вспомнила – Арно! Так вот, у него была невеста, а этот богатей с дружками ворвался к ней в дом и надругался над бедной девушкой. А потом и дружки его. Рот заткнули ей, чтобы не кричала. Сделав свое дело, ушли было, да она стала вопить, звать на помощь. Тогда они вернулись и продолжили, да так, что она еле жива осталась. Арно, узнав об этом, встретил этого богача и задал ему такую трепку, что отбил все внутри, а тот возьми да умри от побоев. Арно схватили, он стал объяснять, как было дело, но его не слушали; мало того, удавили его невесту, потом пытали самого – имена друзей хотели выведать – и приговорили к смерти. Это уж позднее узнала я обо всем этом, а нынче – что ж, казнят, стало быть, поделом. Да и все так думали. Но вот смотрю – отец; стоит у виселицы как истукан, весь в черном, красный капюшон у него на голове, а руки сложены крестом на груди. Стоит, молчит, недвижимый, как утес, а над головой у него петля висит… для сына… И вот он поднялся на эшафот, этот юноша, и смело посмотрел отцу в глаза…

На какое-то время Урсула замолчала, недвижно устремив взор в землю. Сердцем и глазами она видела эту сцену, помнила во всех деталях, словно произошло это не десять с лишним лет назад, а только вчера.

– Чувствовала я – что-то здесь не так, – продолжала она, – не мог этот красивый белокурый юноша с приятным лицом ни с того ни с сего стать убийцей. И не слышала я тогда, конечно, короткого разговора сына с отцом, видела только, как стоят они оба и что-то говорят друг другу. Вот что говорили они, как поведал мне о том вскоре сам палач.

«Прости, отец, – молвил Арно, – как прощаю я тебе мою смерть».

«Я люблю тебя больше жизни, – глухо обронил отец. – Зачем она мне теперь, после этого?.. А ведь я надеялся… мне обещали…»

«Не казни себя».

«А теперь я вынужден…»

«Это твоя работа».

«Я проклинаю ее, а потому не стану убийцей своего дитя!»

«Тебя уберут, поставят другого».

«Должно быть… но не я… своими руками…»