Понимание этого самого «никогда», наползшее, наверное, из той косматой тьмы, в которую провалился во сне, Василия напугало.
В ушах зашумело, внутри что-то заегозило, захлюпало. По левому боку пробежали противные мурашки, и пьяной, холодной, распатланной ведьмой с гнилыми зубами на тело наползло ощущение отвращения и тяжелого озноба. Он вытянулся до хруста, со стоном отворачивая лицо в сторону, словно спасаясь от чужого, вонючего дыхания.
Глаза открылись. Он резко приподнялся, будто отбрасывая незримую пакость, закинул подушку под спину и глубоко, прерывисто вздохнул. На секунду задержал воздух в груди и, принялся медленно выпускать его в прижатый к губам левый кулак.
Дыхание обогрело и проникло внутрь сжатых пальцев.
Захотелось курить. Согреться всем телом, окутать, окурить себя уютным, табачным туманом, спрятаться в поставленной от неприятеля дымовой завесе.
В комнате «табачища развелась», а с нею и пыль, и мыши, после ухода жены.
«Эх, Василий! – припомнились ее слова, – бить тебя некому!». Бить его действительно было некому, он сам мог обломать рога любому. Или почти любому. Распалив свое жилистое, привычное к невзгодам тело водкой и армейскими воспоминаниями.
Ищущими, хлопающими движениями по поверхности стола разжатые пальцы отыскали сигареты и спички. Он встал с кровати, открыл форточку.
Лишенный преграды, собачий вой донесся отчетливей. Сливаясь голодной тоской с гудящим ветром и ударившим в лицо холодным воздухом.
Соседи уехали в город, но собаку оставили, и ее значит, кто-то кормил. Делалось это, судя по вою, редко. Василий зачиркал по коробку, высекая ленивые искры, придвигая к себе пепельницу. Коробок отсырел, но спичка все же занялась.
Он зачарованно глядел на еще живое, но уже замирающее перед окончательным исчезновением пламя, и, будто вспомнив предназначение добытого им огня, торопливо окунул в него сигарету. Круглый обрез аккуратно и тягуче зарделся. Палящая игла пронзила пальцы, и он, не бросая источника боли, резко дернул рукой. Остывающий остаток смял в ладони и стал с усилием перетирать обожженными пальцами, словно осуществляя акт мести и окончательное уничтожения врага.
Заструился белесый дымок тлеющего табака, но в форточку уходить не желал. Налетавший ветер, охватывал его, крутил и зашвыривал обратно, разгоняя по комнатной мгле. Табак успокоил. Приятно отшиб мысли, и Василий бездумно втягивал и выпускал тонкие струйки. Докурив почти до фильтра и закашлявшись, вмял окурок в тяжелое стекло пепельницы.
Ночь, казалось, будет вечной, и утро никогда не наступит.
Он вновь поднялся. Смотрел на ветви яблонь махавшие за стеклом, запил табачную горечь глотком из налетевшего ветра, закрыл форточку и лег на бок, лицом к стене. Замотавшись в одеяло, притих, затаил дыхание, и, вспоминая поочередно армию, отца, мать, жену и детей обессиленно уснул…
Утро ударило криком петухов. Чернота за окном всё быстрее и быстрее серела, скукоживалась.
Куриные султаны с окрестных дворов горланили, пытаясь пересилить друг друга, и настойчиво, – по мнению Василия, – просились в холодец.
Ветер за окном поутих, но все еще пробегал, ерошил кроны оголенных деревьев.
Василий пробудился не в настроении, и, раздражаясь, представил, как поймает старого, ненужного петуха, свернет для начала орущую голову с бултыхающимся красным гребнем, желтым изогнутым клювом и птичьими, безумными глазами. А затем на колоде отточенным лезвием топора четким ударом отсечет ее напрочь. Петух вырвется, побежит, безголовый, и оттого ужасный, танцуя свой последний танец без названия, и сердце его продолжая судорожно сжиматься, выплеснет последнюю кровь. Затем, похлопав крыльям, он упадёт. Мать обольет петуха кипятком и ощиплет. В холодильнике жилистую птичью тушку поджидает пара свиных голяшек.
«Ничего, разварится. Вот это будет студень! – наконец, о чем-то приятном замечталось Василию, и он еще подумал, что хорошо бы в него добавить говядины, но вспомнил некстати застреленную корову и опухшие от слез глаза жены. Настроение пошатнулось, и, Василий, твердо решил, что нужно «проветрить» голову и «убить ноги», – побродить с ружьем и собакой.
Как раз сегодня открылась охота на фазана. Василий соблюдал охотничьи ритуалы, правила и традиции; правда, часть из них он толковал весьма расширенно, но браконьером себя не считал. Он не стрелял курочек и хищных птиц. Почти не охотился вне отведенных сроков. Не палил чтобы просто убить, и бросить. А вот тому же кабану, какая разница, лишится он своей звериной жизни по лицензии, купленной за сумасшедшие деньги, или бесплатно? И кабанов, и фазанов этих, никто ведь не разводил, и плодились они в окрестностях сами по себе.
Выйдя из дома, и, отметив про себя отсутствие кота. Прошел в сторону курятника, где на стене старого, построенного отцом гаража укреплен древний, алюминиевый умывальник.
В мутном воздухе тянуло дымом. Так сгорая, пахла сухая картофельная ботва, с попавшими в огонь стеблями конопли и прочими сорняками. В детстве, в этой золе, прямо на огороде он пек картошку.
Лежащий у калитки серый кобель приподнялся, и, позвякивая цепочкой, заскулил, махая пружинистым хвостом. Затем встрепенулся, отряхиваясь от носа до кончика выпрямившегося хвоста, и после, свернув его в крутой бублик, подпрыгивая залаял. Прекращая прыгать, он, вытягивая шею к земле, подворачивая морду набок, начинал с какой-то обидой завывать. Отчетливо, после низкой и короткой, собачьей ноты «У…», добавлял долгое, переходящее в скулящее «…а-а-а».
– Сейчас, сейчас Бача. Двинем. Походим… – успокаивал лайку Василий. Его сердце, при виде предвкушающей охоту собаки, оттаяло. Ладонь потрепала по вздыбленному загривку, пальцы помяли прохладную, приятную шерсть, под которой ощущалось упругое тепло собачьих мускулов.
Настроение улучшилось, и он, с удовольствием махая руками, вымылся ледяной водой, обливая шею, волосы, грудь и подмышки.
Температура на улице двигалась вслед за солнцем, опускаясь ночью практически до нуля, но с восходом, воздух вновь прогревался к обеду градусов до десяти.
– Нормально, Бача, погода что надо! не жарко. Нам с тобой хорошо ходить будет. Только, слышь, горелым что-то несет. – сказал Василий кобелю возвращаясь в дом и вытираясь на ходу сдернутым с веревки старым полотенцем, провисевшим на ней всю весну, лето и начало осени.
Он зашел внутрь. Матери в доме не оказалось. «Куда они подевались?» – подумал Василий о матери и о коте. Но думы его, настроенные на охоту, так, что даже не хотелось курить, повели к металлическому ящику, в котором хранилась двустволка и патроны. Он открыл ящик, и отметил, что все в нем в прежнем порядке. Разобранное на две составные части оружие, опиралось казенной частью стволов и прикладом о нижнюю, внутреннюю поверхность ящика. Тут – же, лежал свернутый, потертый ремень. В потемневшем, из толстой фанеры, клееном ящичке лоснились пластиком толстенькие и смертельно-яркие коротыши.
«Ага – сказал сам себе Василий, рассматривая их и перебирая, – «пятерка» – в наличии, «единицы» взять… мало ли… заяц выскочит».
Он отобрал патроны и рассовал определенным порядком в старый, кожаный патронташ. Потом Василий отыскал документы: паспорт, охотничий билет, путевку и разрешение на отстрел куропаток, перепелок и голубей. На фазана нужно было брать отдельное разрешение, за отдельную плату. Без него – могли оштрафовать. Но у Василия была своя методика экономии средств и противодействия надзорным органам. Убитого фазана он подвязывал к стволу дерева, чтоб не смогли добраться лисица или шакал, а после охоты, без оружия и собаки, приезжал на велосипеде – благо везде наезженные полевые дороги, – и, не привлекая постороннего внимания, увозил охотничью добычу.
Зайцев в эту пору стрелять было еще нельзя. На них охота открывалась в ноябре, и тогда окрестности оглашались дурным, захлебистым лаем привезенных из города гончих.
Лишнего шума Василий не любил, и предпочитал лайку, сигнализирующую строго по делу. Время от времени кобель, коротко и тонко взвизгивая, выгонял ушастого из посадки или куртины кустов. И Василий, в азарте, выбирая упреждение перед мелькнувшим зверьком, палил поочередно из двух стволов.