– Запомни на будущее – пригодится, – сказал итальянец.

Когда я повернулся к нему, он уже исчез в толпе. Только между апельсиновыми деревьями, под колокольней собора, мелькнула, удаляясь, черная тень.

Вечеру, которому суждено было кончиться бурно и не без участия оружия, предшествовал дружеский ужин и занимательная беседа. Один из участников его появился неожиданно: дон Франсиско де Кеведо не предуведомил, что вечером мы будем иметь удовольствие видеть Альваро де ла Марка, графа де Гуадальмедину. И велико же было наше удивление, когда на закате дня он вошел в харчевню Бесерриты и приветствовал нас с обычной сердечностью – обнял капитана, отвесил мне дружеского тумака и потребовал у хозяина лучшего вина, вкусный ужин и отдельную комнату, чтобы поговорить с нами без помехи.

– Прежде всего вы должны рассказать мне о Бреде!

Лишь замшевый колет на нем противоречил королевскому эдикту против роскоши, все прочее соответствовало ему вполне – дорого, но скромно, ни кружев, ни золота, военные сапоги, длинные перчатки, плащ и шляпа, а на поясе, помимо шпаги и кинжала, еще и два пистолета. Зная дона Альваро, я побился бы об заклад, что на дружеском застолье сегодняшний вечер для него не кончится и что до зари какой-нибудь муж или мать игуменья будут иметь все основания спать вполглаза. Мне вспомнились двусмысленные слова Кеведо о совместных с королем посещениях монашеских обителей.

– Ты превосходно выглядишь, Алатристе.

– Да и вы недурно сохранились, ваша милость.

– Я забочусь об этом. Но не обманывайся, мой друг. Предаваться безделью – самый тяжкий труд.

Гуадальмедина и вправду мало изменился: статный, изящный, с изысканными оборотами речи, странно сочетавшимися в его устах с внезапными переходами к солдатской грубоватости, которой он неизменно придерживался в беседах с капитаном Алатристе, некогда спасшим ему жизнь под Керкенесом. Выпили за Бреду, за моего хозяина и даже за меня, потом граф вступил в спор с Кеведо относительно рифмовки какого-то сонета, прикончил с отменным аппетитом порцию ягненка в меду, поданную на блюде отличного трианского фаянса, спросил глиняную трубку, табак, окутался душистыми клубами дыма, расстегнул колет и с довольным видом откинулся на стуле.

– Теперь поговорим о деле, – сказал он.

Посасывая мундштук, потягивая арасенское вино, граф мгновение разглядывал меня, словно решая, можно ли мне слушать его рассказ, и без дальнейших околичностей приступил к нему. Для начала объяснил, что флот, созданный исключительно для перевозки драгоценных металлов из Индий, коммерческая монополия Севильи и строжайший присмотр за корабельщиками преследовали одну цель – не допустить к нашему золоту иностранцев и контрабандистов: все маховики и шестерни могучей машины налогов, пошлин, сборов и податей должны были вертеться бесперебойно, на благо короны и присосавшихся к ней паразитов. Для того и создан был таможенный кордон у единственных ворот в Индии – Севильи, Кадиса и его бухты. Он приносил немалый доход королевской казне, и все бы хорошо, если б только не одно обстоятельство: растленное наше чиновничество, не довольствуясь тем, что судовладельцы-арматоры и акционеры безропотно выплачивали с каждого корабля положенную сумму, при входе в порт беззастенчиво драло с них семь шкур, чтобы урвать малость и для себя лично. Более того – в годы «коров тощих» его величество порой налагал арест на золото и серебро частных лиц, перевозимое его флотом.

– И беда в том, – попыхивая трубкой, повествовал Гуадальмедина, – что все эти поборы и пошлины, призванные покрыть расходы на защиту коммерции в Индиях, пожирают то, что должны вроде бы защищать. Не хватает золота и серебра, чтобы вести войну во Фландрии, чтобы прокормить вороватую свору чиновников и пробудить Испанию от спячки. И торговые люди должны выбирать из двух зол: либо кровососы государственного казначейства, либо контрабанда… И все это так славно удобряет почву для разнообразнейшего плутовства и мошенничества… – Он с улыбкой взглянул на Кеведо и призвал его в свидетели. – Ну что, неправду я говорю, дон Франсиско?

– Правду, – кивнул поэт. – В здешних краях самый тупоумный олух быстро становится первостатейным ловкачом.

– И набивает карманы золотом.

– И это верно. – Кеведо глотнул вина и утер губы ладонью. – Недаром сказано: Дивной мощью наделен дон Дублон.

Гуадальмедина глядел на него, любуясь:

– Отлично сказано! Вы должны были бы написать об этом.

– А я и написал.

– Тогда прочтите. Доставьте мне удовольствие.

– «Жил он, вольный и беспечный…» – начал дон Франсиско, поднеся стакан к губам, отчего голос его сделался замогильным.

– Ах это! – Граф подмигнул Алатристе. – А я-то думал, это сеньора Гонгоры сочинение.

Кеведо поперхнулся.

– Какого еще Гонгоры?! Что вы несете?! Окститесь!..

– Ну ладно, ладно, друг мой…

– Да нет, совсем даже не ладно, клянусь Вельзевулом! Такое оскорбление даже не всякий лютеранин бы себе позволил! Что у меня общего с этим сбродом содомитов, которые, родясь иудеями или маврами, перекрасились в пастырей?!

– Да я пошутил!

– За такие шутки, господин граф, принято отвечать с оружием в руках.

– Даже не подумаю. – Гуадальмедина, поглаживая подвитые усы и эспаньолку, улыбался примирительно и благодушно. – Что я, с ума сошел? Разве я не помню урок фехтования, который вы преподали Пачеко де Нерваэсу?! – Правой рукой он весьма грациозно приподнял воображаемую шляпу. – Дон Франсиско, приношу вам свои извинения.

– Угу.

– Что это еще за «угу»? Я, черт возьми, все же испанский гранд. Извольте оценить глубину моего раскаянья.

– Гм…

Вернув себе с грехом пополам благорасположение поэта, Гуадальмедина продолжил рассказ, который капитан Алатристе слушал с большим вниманием, хоть и не выпускал из рук стакана с вином, розовевшим в мягком сиянии горевших на столе свечей. «Война – это чистое дело», – сказал он однажды, и только теперь я вполне осознал, что он имел в виду. Что же касается иноземцев, говорил меж тем граф, то они, дабы обойти государственную монополию, используют посредников из числа местных – их прозвали подгузниками, и это объясняет их роль, – получая золото, серебро и прочие заморские товары, которые законным путем никогда бы им не достались. Кроме того, галеоны, едва выйдя из Севильи или перед самым возвращением туда, заворачивали в Кадис, бросали якорь в Пуэрто-де-Санта-Мария или на Санлукарской банке и перегружали содержимое своих трюмов на иностранные суда. Все это побуждало деловых людей слетаться туда, ибо не было места лучше, чтобы обмануть бдительность властей.

– Додумались до того, что строят два совершенно одинаковых корабля, а регистрируют один. Малым детям известно, что задекларировано, скажем, пять бочек, а ввезено – десять, однако взятки затыкают рты и разжигают аппетиты. Многие сказочно разбогатели на этом… – Граф стал пристально рассматривать чубук, словно что-то в нем нежданно привлекло его внимание. – Очень многие, включая и самых высокопоставленных лиц при дворе.

Альваро де ла Марка продолжал рассказ. Севилья, как и вся прочая Испания, убаюканная потоками заморского золота, не в силах развивать собственную торговлю и ремесла. Выходцы из чужих краев, благодаря своему упорству и трудолюбию, достигли здесь такого преуспевания, что их теперь не догнать, а высокое положение, в свою очередь, позволило им стать посредниками между нашей отчизной и всей остальной Европой, с которой мы, между прочим, находимся в состоянии войны. Ну не парадокс ли, господа: сражаться с Англией, с Францией, с Данией, с Турцией, с мятежными нашими провинциями – и у них же, через третьих лиц, покупать канаты, парусину, древесину и всякий прочий товар, необходимый на Полуострове не менее, чем по ту сторону Атлантического океана. И стало быть, золотом Индий оплачивать содержание армий и флотов, которые нас же и бьют. Это тот самый секрет, известный целому свету, однако никто не решается прекратить такого рода торговлю, потому что она выгодна всем. И даже его величеству.