Наверное, все эти критики, мыслители, публицисты как-то на меня влияли. Но я плохой ученик, никого не могу назвать своим учителем.

        А вообще здесь, наверное, нужно приискать какое-нибудь редкое имя, Надеждина, например. Жаль, что такие критики никогда не были мне интересны. Хотя меня всегда восхищало, когда кто-то говорил, что на него оказал влияние Надеждин. Я с удивлением думала: "Вот, поди ж ты!" Но для того чтобы испытывать влияние Надеждина, наверное, надо читать в университете курс истории критики.

        P.S.

        Подытоживая дискуссию о сумерках литературы, Мария Ремизова пишет 4: "Алла Латынина /.../ встала на позицию холодного и как бы отстраненного от предмета наблюдателя. Профессионального. О, в высшей степени профессионального! Такого профессионального, что хочется быть дилетантом, чайником, кем угодно, только чтобы никогда не заразиться таким отношением к литературе". От "латынинского текста /.../ веет таким снежнокоролевским равнодушием к тому, что действительно происходит с литературой, что еще миг — и замерзнешь".

        Здесь все несовпадение критических темпераментов, переходящее в разницу литературных стратегий. Где место критика — внутри литпроцесса или все же чуть поодаль? Единого ответа на этот вопрос у русской критики сегодня нет — да и едва ли он когда-нибудь был.

        Если мастерство критика состоит в способности посмотреть на то или иное литературное явление с двух сторон, не ограничиваясь простым "хорошо" — "плохо", — то в этом А.Латыниной равных мало. Достаточно прочитать ее недавнюю "новомирскую" статью про роман Виктора Пелевина 5или старый разбор татьянотолстовской "Кыси". Обнаружить приблизительность, недостаточность расхожих точек зрения, причем используя в качестве инструмента деконструкции не отмычку — парадокс, а ключ — здравый смысл, — едва ли кто-то в современной критике способен справиться с этой задачей лучше А.Латыниной.

        Но за все приходится платить. Если за участие в нашей буче, боевой и кипучей, расплачиваются бешеным ритмом работы, поспешностью оценок, вкусовыми провалами, превознесением литературных хорошистов, то цена особого мнения — отстраненность, одинокость, выпадение из литературного процесса. За точность взгляда, за беспристрастность, за доверие к тебе как к эксперту приходится платить скоростью письма, а следовательно, и неполнотой присутствия в литературе, статусом постороннего.

        Впрочем, А.Латынину это едва ли смущает. Она "защищает право критика на субъективизм, личностный, глубоко индивидуальный взгляд на явления жизни и литературы, утверждая: “Лучше не быть генералом, чем всю жизнь ходить строем”" (С.Чупринин Русская литература сегодня: Путеводитель. М., Олма-Пресс, 2003. С. 177).

        Мне кажется, что этого типа критики сегодня русской литературе явно не хватает. Именно преобладание на литературной арене критиков, стремящихся активно участвовать в литпроцессе, и привело к тому состоянию литературы, которое А.Латынина определяет как сумеречное.

        Я не вполне согласен с этим определением. В конце концов, мы живем в присутствии гения — Саше Соколову только недавно 60 лет исполнилось. О чем печаль? Да и в череду букеровских лауреатов по недосмотру судей затесалось несколько очень достойных авторов.

        Поэтому правомернее все же вести речь о кризисе критики как экспертного института. Критика слишком близко подошла к литературе и потеряла ощущение масштаба. Такого понятия, как справедливое решение премиального жюри, наверное, и впрямь не существует. Зато существует такое понятие, как решение несправедливое. Если пять экспертов-"академиков" из тройки Гандлевский-Геласимов-Вишневецкая выбирают Вишневецкую — кому адресовать претензии, литературе или организаторам литпроцесса? Или казус с быковской "Орфографией", пролетевшей в прошлом году мимо всех премий, — строгие учителя пожурили очередного двоечника за плохое поведение.

        Впрочем, дело здесь, конечно, не в злонамеренности коллег, просто современники редко оказываются хорошими судьями. Что говорить о 90-х, если даже с 60-80-ми все не слишком ясно. Для меня, например, всегда было загадкой то значение, которое уважаемые мной люди придают прозе "деревенщиков", а кто-то от "Пушкинского Дома" морщится. Одни считают Солженицына дутой величиной, другим Довлатов кажется в лучшем случае занятным акыном. Лично знаком с несколькими очень квалифицированными филологами, которые уверяют, что слава Бродского — это недоразумение, а центральное явление поэзии второй половины XX века — лианозовская школа.

        Но вернемся к напечатанному выше интервью. В позиции Аллы Латыниной есть один парадокс, который я никак не могу разгадать. Казалось бы, ее подход как раз и не предполагает печали об утраченном статусе литературы. Скорее уж о нем должны грустить критики противоположного плана: та же Мария Ремизова или, допустим, Андрей Немзер. Но нет, они-то как раз по этому поводу не слишком переживают, встречая приветственными гимнами кто Олега Павлова и Михаила Тарковского, кто Андрея Дмитриева и Ольгу Славникову. "Странно устроена человеческая психика", — как справедливо пишет в цитированной статье Мария Ремизова.

Самуил ЛУРЬЕ: "Мне не нравится слово "эссе""

30.04.2004

        Русский Журнал: Порожден ли миф о Петербурге реальными свойствами города или, напротив, мы, научившись различать в обыкновенном городе фантасмагорию, вымечтанную Достоевским и Блоком, проецируем ее на окружающую нас реальность? Что первично: Петербург или "петербургский текст"?

        Самуил Лурье: Находясь внутри того и другого, за "нас" отвечать не могу. Но что город красив и неуютен — это реальность. Порождающая тревогу. Описанную в текстах. И так далее.

        РЖ: А сегодняшний Петербург для вас по-прежнему "умышленный город" из "петербургского текста"? Дух "того" Петербурга жив в сегодняшнем городе?

        С.Л.: Автоцитата: "Петербург невелик и со всех сторон окружен Ленинградом". Это два города, но с общим знаменателем, довольно сложным. "Тот" город унижал человека своей высокопарной красотой, "этот" — убогим уродством. Тот и этот говорят человеку: ты — никто. Тот и другой, однако, теперь так сильно повреждены временем и пошлостью, что не избавиться от чувства судьбы и от сострадания.

        РЖ: Сохраняет ли актуальность традиционное деление русской литературы на питерскую и московскую?

        С.Л.: Это деление имело какой-то смысл в поэзии вплоть до начала XX века (например, в московских стихах сильней чувствуются согласные звуки), в прозе — до 1930 года (например, в Москве пафос оптимизма прижился быстрей). Сейчас, по-моему, все различия сводятся к чисто количественным: в столице всего больше: литераторов, денег, читателей, иностранцев, издательств, надежд.

        РЖ: Вы чаще пишете о литераторах прошлого, а обращаясь к современности, больше говорите о проблемах общества, нежели о литературе. С чем это связано?

        С.Л.: Возможно, моя работа повернулась так (неожиданно для меня) оттого, что Россия гораздо бесчеловечней русской литературы. Словно и не читала ее. Я пытаюсь это показать: как бы подставляю современность под луч оттуда — под взгляд, не знаю, Тургенева, Толстого, Достоевского. И черные пятна глупости, злобы, пошлости становятся видней.