Что же касается собственно литературоведения, архивной работы, текстологии... Нет, это как-то на разных полках лежит. Я седьмой год занимаюсь подготовкой научного издания Арсения Тарковского. Если какое-то стихотворение печаталось 15 раз, то я должен сличить все 15 публикаций, вплоть до запятых, потом заглянуть в рукописи, найти разночтения, выявить закономерность работы над текстом, учесть влияние цензуры, обосновать конъектуры, посмотреть, что Тарковский писал об этом стихотворении в письмах... Понятно, что в таких строгих областях академического литературоведения ни о каком влиянии критики говорить не приходится.
М.Э.: Вы говорили о том, чего вам не хватало в литературоведении. А было что-то такое, чего вам не хватало в критике, когда вы в нее «десантировались»? Видели ли вы какую-то пустующую нишу, которую можно было занять с тем, чтобы она отличала вас от других критиков?
Д.Б.: И в литературоведении, и в критике есть свои периферийные крайности, которые иногда выходят на первый план, затмевая все остальное. В истории литературы, например, - это холодное, позитивистское установление дат и фактов. Такая работа очень важна, но это все-таки не главное, это только фундамент для чего-то большего.
В критике - противоположная крайность, которая меня не устраивала и не устраивает. Это легковесность и поспешная безапелляционность. Коль скоро нужно быть острым, полемичным, то, овладев определенным стилем, человек может писать критические статьи о чем попало и считаться критиком, не понимая в литературе ни аза. Такой критик не строит свою картину литературы, а предлагает читателю ряд разрозненных заметок о случайных книгах. Это своего рода критический популизм, ориентированный на некомпетентного читателя, - дескать, «я такой же, как ты, между нами нет отличий». Мне всегда хотелось высказываться более ответственно, со знанием дела.
М.Э.: Скажите, а такая позиция выбрана вами сознательно? Вам не обидно, что существует, скажем, «ОТК Немзер» или, для других писателей, «ОТК Курицын», «ОТК Басинский», а «ОТК Бак» нет?
Д.Б.: Это, конечно, сознательный выбор. Я пишу только если у меня есть личная потребность высказаться. Это не связано с заработком, с иными внешними фактами - групповыми обязательствами, круговой порукой. Критик ex officio - это человек, который почти все читает и о многом из прочитанного пишет. Критик тем профессиональнее, чем полнее у него в голове карта текущего «литературного процесса». Но с моей колокольни тоже открываются заманчивые пейзажи. Я могу говорить с читателем помимо амплуа, которое неизбежно задается журналом или сетевым изданием, в котором лежит трудовая книжка «настоящего» критика.
Конечно, с подобным самоопределением связаны и неизбежные профессиональные потери, прежде всего - ограниченные возможности для прямого влияния на литературную ситуацию. Вот конкретный пример. Есть замечательный прозаик Евгений Федоров. Я убежден, что его «лагерные» произведения – «третий путь» после Солженицына и Шаламова. Федоров не ставит перед собой тех колумбовых задач, которые были у его великих предшественников. Это обращение с лагерным материалом, как с материком, уже нанесенным на карту. Он может позволить себе, при всех описываемых ужасах, и некоторую отстраненность, и определенную иронию. На мой взгляд, это явление очень значительное. Но он практически не существует в литературе. Критик Бак мог бы, занимай он иную позицию, попытаться прозаика Федорова как-то «раскрутить», и я уверен, что мне бы это удалось, просто в силу масштаба самого явления. Я же опубликовал о нем две статьи, большие по моим меркам, в «Литературке» и в «Новом мире», и все. Я высказался, моя задача как критика на этом исчерпана.
М.Э.: А почему возникает такая ситуация, как с Федоровым? Я уверен, что если провести что-то вроде опроса среди критиков, то окажется, что большинство относится к нему более чем положительно и считает его значительным писателем. Но вместе с тем, попросите тех же критиков назвать десять крупнейших современных прозаиков - вряд ли имя Федорова всплывет в этой десятке. Почему так происходит? Что делает писателя заметным, обсуждаемым и т.д.?
Д.Б.: Механизм успешности - вещь очень сложная. Нравится нам это или нет, - литература в значительной степени развивается по тем же законам, что и внешне далекие от нее культурные феномены. В ней столь же важное значение имеет понятие «бренд». Сегодня «брендовость» в литературе достигается, прежде всего, через премии. Премия не всегда делает писателя известным, но своего рода «патент на благородство» с ней связан. И здесь журнал или влиятельный критик, которые делают писателя «своим», играют большую роль. Качество самих текстов, конечно, самое главное, но не на сто процентов, а, скажем, на семьдесят.
М.Э.: Но все-таки это больше половины?
Д.Б.: Думаю, да. Литература ведь не разновидность пиара. Но в истории сколько угодно примеров, когда будущих классиков современники не знали. Как Кьеркегор или Джон Донн. И наоборот: современные кумиры часто не попадают в пантеоны потомков. Вообще, на мой взгляд, литературные эпохи можно классифицировать по тому, насколько каждая из них уверена в своих классиках.
М.Э.: А наша эпоха знает своих классиков? Насколько вас устраивает та иерархия, которая сейчас складывается?
Д.Б.: Собственно, мы говорили, что иерархий несколько, и ни одна из них до конца литературную ситуацию не описывает. Если самоописание эпохи не сводится к единой иерархии, плавно перетекающей в вечность, - это и есть «состояние постмодерна».
Культура по определению плюралистична, что не исключает твердых личных убеждений. Скажем, я не скрываю своих, простите за выражение, праволиберальных убеждений, но ведь рядом еще много всего и всякого. И новые левые, вроде Лимонова и Проханова, и неблизкий мне Сорокин - все они активно играют на культурном поле, в их игре есть своя осмысленность.
М.Э.: Скажите, а англо-американский criticism, о котором вы несколько раз в ваших работах упоминали, прививается на русской почве?
Д.Б.: В целом, да. На Западе сейчас практически отсутствует то, что у нас до недавнего времени принято было именовать критикой. Существует «criticism» - аналог нашего литературоведения, и «reviews» - краткие, рекламного типа аннотации новых книг. У нас постепенно возникает нечто подобное - об этом хорошо написал Сергей Чупринин в майском «Знамени». Собственно, мы с вами говорили чуть раньше буквально про то же. Критика предполагает глубокое дыхание, критик должен не только оперативно обозреть книжные новинки, но и увидеть их генезис, поместить их в историко-литературный контекст. Этого-то и недостает тем, кого Чупринин называет «колумнистами». Их колонки - это, по сути, те же расширенные аннотации.
М.Э.: Я вкладывал в понятие criticism применительно к нынешней ситуации несколько иной смысл, понимал ее, скорее, как критику, сближающуюся по подходу с литературоведением.. Тот тип критики, когда автор смотрит на литературное сегодня как бы с некоторой временной дистанции, когда он рассматривает современный ему литпроцесс как часть истории литературы, которую важно не оценить, а проанализировать, классифицировать, вот именно что вписать в контекст - такой подход, представленный, в частности, АРССовскими «американцами» - Марком Липовецким, Михаилом Эпштейном - в России перспективен?
