– И я задал ему вопрос, как сейчас сознаю, вопрос наивный, юношеский, а я ведь тогда считал себя уже вполне взрослым мужиком. Я спросил у него, как узнать о своем призвании поэта? Мой вопрос его несколько позабавил, как он выразился. Беспрерывно дымя крепкими папиросами, откашливаясь от дыма, он сказал: «Знаешь, сын мой, а он был не намного старше меня, когда призвание есть, о нем не спрашивают, в его наличии не сомневаются. Ты призван, и все. Ты это понимаешь сам, а для подтверждения призвания никакого мнения не требуется, во всяком случае, от собратьев-землян. Есть лишь внутренний указатель правильности твоего выбора, что-то типа душевного барометра. И если там стоит “ясно”, или, по-другому, “гармония”, то внешние бури для тебя – не более чем повод взять чистый лист бумаги и писать стихи. Вот и все, сынок.

Олег замолчал, возможно, давая мне передых для осмысления сказанного, а пока налил себе снова изрядную дозу коньяка в свой граненый стакан. На этот раз он едва сделал глоток, а потом спросил меня с горячностью, которая показалась мне немного преувеличенной:

– Я сейчас знаешь, чем увлекся? – не ожидая услышать ответ, пояснил – Я стал придумывать всякие интересные штучки к нашим дорожно-строительным механизмам. Видела сегодня один агрегат там, на объекте? Закупили в Италии, но там не подумали о наших зимах, пришлось доделывать, переделывать. Видела, как работает? Понравилось?

Я приготовилась ответить, но в это время с улицы рванули дверь. В теплушку заглянул мужичок, похожий на деда Мороза, с красными щеками и носом. Не закрывая дверь и не переступая порожка, он поздоровался со мной вежливо – нейтрально и радостно с Олегом. Они обменялись несколькими фразами, и через минуту Олег уже направился к двери, застегивая на ходу свою куртку. Перед выходом он оглянулся, извинился и уверил меня, что скоро вернется.

Но его не было долго. Он вошел, покрытый инеем, потирая красные без перчаток руки. От него исходила бодрость, холод и знакомый запах горячего асфальта.

– Ты говоришь, смысл жизни? – спросил он таким тоном, как будто мой вопрос, заданный час назад, тоже смиренно сидел здесь на табуретке вместе со мной, свесив ножки и ждал, пока вернется ответчик. Олег взял стакан с недопитым коньяком и стал медленно отпивать, вертел обеими руками стеклянные грани вправо-влево, как будто согревал ладони. – Ну, как я понимаю, тебя интересует лично твой смысл, именно твое предназначение, а не вообще. Так? – Я кивнула. – Строго говоря, смысл жизни, предназначение и призвание – это три разные вещи, это не одно и то же. Смысл остается всегда, он предопределен самим твоим появлением, рождением.

Олег встал, подошел к печке, прислонил туда стакан и теперь продолжал его вертеть, не отрывая от горячей стенки. Я следила за стаканом, боясь, что он сейчас лопнет.

– Что рассуждать о смысле жизни? Это совсем просто. Это всего лишь необходимость ее, жизни, биологического продолжения во всем объеме. Дана жизнь – храни ее, вот и все. Так? Хотя если поразмышлять о том, что творится сейчас, что мы делаем с природой, то вполне логически предположить, что дальше человечеству придется очень озаботиться, казалось бы, самым простым и естественным делом: возможностью продолжать жизнь на Земле. Это будет совсем не просто. Слишком много опасностей от нас самих. – Олег говорил неспешно, подбирая слова, но было очевидно, что он сам много думал на эту тему.

Потом он замолчал, только все ходил и ходил по комнате кругами. Я ждала продолжения и поворачивала голову в сторону его проходов.

– А теперь о предназначении… Я тебе одну притчу расскажу. – Он, наконец, остановился, сел напротив меня, допил то, что оставалось в стакане, и снова посмотрел на меня внимательно и серьезно. В его взгляде не было заметно ни малейшего намека на количество выпитого коньяка. – Я не знаю, откуда эта притча… вроде испанская, но это не суть. А суть вот в чем. Жил-был мелкий чиновник, служащий, что-то в этом роде, ничем не примечательный человек, очень набожный, истый католик. Каждый день он ездил из своей деревни в ближайший город на работу. И всю дорогу, туда и обратно, и потом дома за своим одиноким ужином, и за молитвами, и даже в бессонные ночи, он постоянно и напряженно думал о своем предназначении, молил Господа указать ему путь, дать знак, зачем он послан на землю. И так проходил год за годом. Наконец, он попадает пред очами Его и вопрошает: «Господи, я вот уже здесь, а так и не понял своего предназначения». «Ладно, – отвечает Господь. – Я вообще-то не объясняю этого, но тебе скажу, ибо знаю, как страстно ты хотел узнать, зачем на свет появился. Так вот, помнишь, ты как-то ехал в поезде, и рядом с тобой сидел бедный и бледный молодой человек? Он очень нервничал. А напротив вас сидела юная особа с толстой строгой дамой, своей матерью, которая зорко следила за поведением и дочери, и молодого человека рядом с тобой. Девушка стала снимать перчатки и уронила одну. Вы оба, ты и твой сосед, одновременно наклонились, чтобы поднять перчатку. Ты оказался проворнее, но молодой человек успел прошептать тебе просьбу передать вместе с перчаткой записку юной особе напротив, но незаметно, чтобы мамаша не увидела. Он сказал, что от этого зависит его жизнь. На его глазах были слезы. И ты передал девушке перчатку, вложив туда смятый листок записки. Там молодой человек признавался девушке в любви, назначал свиданье и предлагал руку и сердце. И они встретились. И потом были счастливы всю жизнь, и родили сына, который стал великим художником. Вот, мой друг, каково было твое предназначение на земле: поднять перчатку. И ты его исполнил», – сказал Господь и пропустил его в рай.

Пока Олег рассказывал, он продолжал смотреть на меня. И я не могла отвести своего взгляда, попав, как кролик в свет фар, в зону его внимания. Потом он взглянул на часы, плеснул себе остатки коньяка, хотел и мне добавить, но я отказалась.

– Ну, Ленточка, за тебя, мою безнадежную институтскую любовь, – неожиданно сказал он и снова залпом выпил. Я тоже хотела быстро допить, наконец, свою рюмочку, но поперхнулась, закашлялась, не столько от крепкого напитка, сколько от услышанного.

Сжатым от волнения горлом, я хриплым шепотом спросила:

– Я – твоя любовь? А почему ты мне не говорил?

Олег грустно улыбнулся.

– Я ведь был женат, ты ведь знаешь, и жена ждала первенца. Да и разница в возрасте. Больше десяти лет. Тогда это имело значение. Но ты, ты была моей музой, – сказал он и тут же, видимо, пожалел о своих словах, раздосадованный на себя за непринятую в нашей старой компании высокопарность. Он отошел от стола, встал у двери и уже с обычной иронией и веселой улыбкой прочитал стишок, когда-то напечатанный им, Катковским, в нашей газете:

И это – о тебе, и все остальные тоже. Неужели ты даже не догадывалась?

– Нет, – пискнула я едва слышно, и зачем-то добавила: – А пальто у меня было вполне приличное.

Нам становилось в тягость продолжать посиделки. Паузы в разговоре делались все более затяжными. Было как-то неловко, и мы оба с радостью вспомнили, что до сих пор не обменялись телефонами. Мы записали номера на случайных клочках бумаги. Потом Олег резко встал, отшвырнул ногой табуретку.

– Так, Ленточка, хватит сентиментальных воспоминаний. Давай о будущем. – Он положил руки на мои плечи и преувеличенно торжественно проговорил: – Дитя мое, если предназначение наше в земной жизни есть тайна нам недоступная, то призвание понять можно и должно. И чем раньше, тем лучше.

Олег перестал улыбаться, придавил чуть сильнее мои плечи и, сменив тон, почти сурово произнес: