Но поиск исходной причины известного многообразия уводил к некоей непостижимой сущности. Наглядно известны и неживые тела, и растения, и живые существа, самым разумным из которых является человек. Но, что же движет природу? Поскольку мы, люди, конечные существа, непосредственно сталкиваемся со столь же конечными окружающими нас телами, наши первичные объяснения также опираются на привычные для нас отношения.
«Ради чего-нибудь происходит все то, что производится размышлением и что производится природой» (1, 444). Было естественно распространить на природу в качестве причины внутреннюю цель, «то, ради чего», как и причину размышления и деятельности человека. Поэтому даже падение предметов на землю гениальнейший философ Аристотель объяснял как стремление всех вещей к своему естественному месту, которое к тому же ускоряется от приближения к желаемой цели, к Земле. Но поиск исходной причины известного многообразия уводил к некой непостижимой сущности. Что же изначально движет природу? «…Есть нечто, что движет, не находясь в движении, – нечто вечное и являющее собой сущность и реальную активность. Но движет так предмет желания и предмет мысли: они движут [сами], не находясь в движении» (1, 420).
«…Жизнь и существование непрерывное и вечное есть достояние его [бога]» (1, 443).
Если первая причина вела к абстракции формы, души, энтелехии, то изучение форм мышления привело к логическим трактатам. Для философии сфера познания почти во все времена была одной из важнейших проблем. Но у Аристотеля она от общей задачи соотношения мысленного содержания и познаваемых предметных объектов перешла к конкретным формам мышления. Его «Органон» задал начало разработке формальной логики, которая в некоторой степени, как и естественные науки, приобрела в наше время самостоятельность.
На протяжении долгого времени, особенно в Средневековье, когда свою непререкаемую власть над мировоззрением осуществляла религия, самым простым объяснением всех физических и ментальных проблем стало обращение к богу. Бог – это предельная абстракция всего и вся. Для мышления, зацикленного на вере в бога, есть очень удобное безоговорочное основание всех явлений. При этом тело и душа разделяются, так что душу можно перевести в вечность, чего не сделать с телом, так как последнее наглядно может разлагаться. Но вот что такое душа, до тех пор пока физиология не разобралась с ощущениями, восприятиями, представлениями, эмоциями и прочими ментальными проявлениями, никто не мог конкретно объяснить. Оставалось только удовлетвориться субъективным представлением чего-то общего, но не телесного. Такая аморфная абстракция души была удобна для религии. Некоторые центры философских наук даже в наше время, не разобравшись, что является предметом философии, включают в него религиозное представление о мире. Они мало чем отличаются от теологии и с той же предельной абстракцией ставят в основу своих учений само по себе существующее духовное, как и божественное.
В Европе в период Возрождения начался подъем научного познания. Развитие естественных наук входило в противоречие с догмами религиозных доктрин. Борьбу между предельными абстракциями в мировоззрении и научными знаниями, обосновываемыми и утверждаемыми в практических действиях, в экспериментах и в реальном применении, все в большей степени выигрывала наука. Френсис Бэкон (1561–1626), приверженец опытного познания, считал неразумным разделять материю и абстрактную форму, которая будто придает то или иное качество материи. «Следует больше изучать материю, ее внутреннее состояние и изменение состояния, чистое действие и закон действия или движения, ибо формы суть выдумки человеческой души, если толь ко не называть формами эти законы действия…» (2, 199). «Сама же практика должна цениться больше как залог истины…» (2, 214).
Бэкон противопоставляет религиозным абстракциям опыт и практику. Многие проблемы, будоражившие умы древних мудрецов, должны познаваться естественными науками. Даже в наше время начало Вселенной или исходный взрыв пытаются понять физики и астрономы, и, возможно, будут продолжать заниматься этим еще длительное время, если не нескончаемо долго. Что же касается вполне земной проблемы – как объяснить действительное многообразие объектов природы, каким образом происходит структурное усложнение существ на Земле, – то эта проблема хотя, казалось бы и является предметом естественных наук, но обязательно требует привлечения философии, о чем будет сказано в последующем изложении.
Вторая важная философская тема, поставленная еще в древности – сущность процесса познания природы человеком, – позже предстала как основная тема философии, ее предмет. Эпистемология (теория познания) долгие годы трактовалась философами в самых крайних, противоречивых друг другу учениях. Они даже разделились на два лагеря. Материалисты – английские, Джон Локк (1632–1704), Томас Гоббс (1588–1679) и др., французские Дени Дидро (1713–1784), Клод Адриан Гельвеций (1715–1771) и др. духовные явления всецело обусловливали телесными и природными влияниями.
Локк утверждал в «Опыте о человеческом разумении» (1690): «Соединяя в определенную форму с определенным движением крупные частицы материи, вы можете рассчитывать на полу чение чувства, мысли и познания на таком же основании, как при соединении самых мелких частиц, какие только где-либо существуют» (15, 101). Эта мысль в определенной интерпретации соответствует идеи теории отражения, она, по существу, обусловливает основу отражения при интеграции элементов.
Идеалисты, напротив, предпочтение отдавали самому познающему субъекту. Если у Сократа и Платона идеи существовали в человеке от рождения, то позже все, что познавалось, всецело обусловливалось воспринимающим субъектом. В своем крайнем представлении внешний мир оказывался зависимым от человека (субъективный идеализм). Джордж Беркли (1685–1753) полагал:
«Существование чувственно воображаемой вещи ничем не отличается от чувственного воображения или вос приятия (perсeption)…» (4, 47).
Факт, что качества тел воспринимаются нами как, положим, цвет, звук, форма, ставил в заблуждение мыслителей. Эти качества представлялись как сугубо наши ощущения, но вот что представляют эти тела сами по себе – вопрос, который разрешался полярным образом. Иммануил Кант (1724–1804) разграничил эти сферы. «Объект для себя» – как мы его воспринимаем, но «объект в себе» – то, что он есть сам по себе, но чего нам не дано знать. Своеобразное единение того и другого предстало в философии Георга Вильгельма Гегеля (1770–1831). Базовым понятием в ней была всеобъемлющая «абсолютная идея», для которой вся природа была лишь ее отчуждением, инобытием, следовательно, явление было именно явлением сущности. «Что разумно, то действительно, и что действительно, то разумно» (3, 286). Несмотря на этот объективный идеализм, его теория привнесла самую значимую для философии направленность изучения – процесс развития. При этом очень важным был единый подход к ранее различающимся областям познания, эволюции на Земле, историческим преобразованиям и процессу мышления. Поскольку же история – это становление «абсолютной идеи», то «в философии именно мышление является своеобразной формой ее деятельности…» (3,285).
«…Содержание человеческого сознания выступает вначале не в форме мысли, а в форме чувства, созерцания, представления – в формах, которые до́лжно отличать от мышления как формы» (3, 285).
Стремление философов к обобщениям было вынужденным полетом мысли из-за отсутствия конкретных знаний. Достижения наук корректировали привычное абстрагирование, и все более наполняли философию ценностью действительных закономерностей. С одной стороны, становление «абсолютной идеи» и исторический процесс восхождения идеи через самопознание ее инобытия было абсолютным (объективным) идеализмом, который к тому же решал проблему эпистемологии. Но, с другой стороны, этот, казалось бы, заумный подход опирался на вполне реальный, известный в те времена процесс воспроизводства живых существ из семени, из эмбрионов. «…Зародыш живого существа и субъективная цель вообще суть… такие начала; оба поэтому сами суть влечения» (3, 302). Фактически «абсолютная идея» была подобна зародышу, содержащему в себе все основные качества будущего зрелого организма. Это как бы свернутое в исходном начале конечное содержание. Ее развертывание проходит последовательные ступени становления, отчего каждый переход возможного в действительное есть шаг в осуществлении этой идеи и момент последующего восхождения.
